Шрам - Чайна Мьевиль

«И все же, — шевелились в голове Беллис еретические мысли, — и все же именно мы урезонили Призрачников: Волхвосстание, а потом Кожесброс. Какими бы слабыми мы ни были».

— Говорят, что именно вы возглавляли Волхвосстание, — сказала она.

— Ничего я не возглавлял, — на удивление резко сказал Доул. — И ничего с тех пор. Я солдат, а не вожак. Великий Кромлех… это кастовый мир. Вы выросли в торгашеском городе, так что для вас это само собой разумеется. Вы понятия не имеете о свободе продавать свои услуги, делать то, что требует от вас наниматель. Никакой я не вожак.

Утер Доул пошел с ней по коридорам «Гранд-Оста».

Когда он остановился на одном из множества пересечений, Беллис на мгновение показалось, что он сейчас поцелует ее, и глаза ее расширились. Но это не входило в его намерения.

Он приложил палец к губам.

— Я хочу, чтобы вы узнали кое-что о Любовниках, — сказал он.

— А как их зовут? — спросила Беллис, чувствуя усталое раздражение. — Меня уже тошнит от этой… таинственности. Не верю, что вы не помните.

— Помню, — сказал Утер Доул. — Конечно помню. Но их прежние имена не имеют никакого значения. Теперь они — Любовники. Лучше вам запомнить это.

Доул повел ее на нижние палубы, где не было ни звуков, ни патрулей. «Это еще зачем?» — думала Беллис, взволнованная и испуганная. Теперь они находились в темной и очень тихой части корабля. Здесь не было окон — Доул и Беллис спустились ниже ватерлинии, в те уголки корабля, куда давно никто не наведывался.

Наконец Доул нырнул под лабиринт труб и провел ее в маленькое помещение — не комнату, скорее закуток. Стены, пол — все здесь было покрыто пылью, краска шелушилась.

Доул поднял палец перед губами Беллис.

Она понимала, что тому, кто тайно действует против Саргановых вод, не стоит попадать в зависимость от Доула, заводить с ним дружбу. «Что я здесь делаю?» — подумала она.

Утер Доул поднял палец к потолку, находившемуся всего в паре дюймов над его головой, и выразительно наклонил голову. Прошло несколько секунд, прежде чем Беллис что-то услышала, а когда услышала, то не сразу поняла, что это такое.

Голоса. Приглушенные слоями воздуха и металла. Полузнакомые. Беллис задрала голову. Теперь она почти разбирала слова. Это было случайно обнаруженное место для подслушивания. Благодаря причудливому сочетанию конструкции и материалов звуки из помещения наверху проникали (по трубам, полым стенам?) через потолок.

Голоса из помещения наверху.

Комната Любовников.

Беллис удивленно вздрогнула. Она слышала голоса Любовников.

Медленно и осторожно, словно те каким-то образом могли увидеть ее, Беллис выгнула шею и прислушалась.

Слова, произносимые с быстрыми придыханиями, перескакивали через регистры. Звуки. Кошачьи, просящие, довольные. Вздохи сексуальной близости, боль, другие сильные эмоции. И слова, проникающие сквозь металл.

…мой… скоро… жарь… да и… режь… здесь… моя… режь… да, да…

Да.

Слова многократно повторялись. Беллис отшатнулась от них — физически, буквально, отошла в сторону от слабой точки в металле. Слова, звуки произносились быстро нараспев и были так насыщены страстью и желанием, то их приходилось обрубать, иначе они превратились бы в бессловесный визг.

режь да мой режь

Два потока слов, мужской и женский голоса, накладывающиеся друг на друга, переплетающиеся, неразделимые — их ритмы неразделимы.

«Джаббер милостивый!» — подумала Беллис. Утер Доул бесстрастно смотрел на нее.

«Режь, и режь, и жарь, и режь!» — думала она, в ужасе направляясь к двери. Она думала о том, чем эти двое занимались в своей комнате всего в нескольких футах от нее.

Доул повел ее прочь из этой жуткой норы. Они миновали слои металла, вышли на ночной воздух. Доул по-прежнему не говорил ни слова.

«Что же это ты делаешь? — думала Беллис, глядя ему в спину. — Зачем ты мне это показал?»

В его манерах ничто не говорило о похоти. Беллис не могла этого понять. Сдержанный, красноречивый и официальный, в собственной комнате он был только рассказчиком — посвящал ее в необычные истории, излагал разные теории. А здесь, в этих коридорах, превратился в проказливого мальчишку, который нашел себе укрытие и прячется в нем. С невысказанным, неописуемым бахвальством, какого можно ждать от ребенка, Доул провел ее в свою насиженную берлогу, открыл ей свою тайну. И Беллис не могла понять, зачем.

Ее била дрожь при воспоминаниях об этих похотливых выкриках, о проявлениях страсти Любовников. А может быть, и любви. Она думала об их шрамах, надрезах. Кровь и рассеченная кожа, любовная лихорадка. Тошнота подступала к горлу. Но Беллис приводило в ужас не кровопролитие, не их ножи и не то, что они делали. Вовсе не это. Такие мелочи вовсе не волновали ее — это она могла понять.

Тут появлялось кое-что еще. Сами эмоции, напряженный, головокружительный, тошнотворный пыл, который Беллис слышала в их голосах, — вот что нагоняло на нее страх. Они пытались слиться воедино, рассечь себя и истечь кровью друг в друга. Они разрушали свои личности ради чего-то очень далекого от секса.

Эта безумная страсть со стонами, которую они считали любовью, на взгляд Беллис, была сродни мастурбации и вызывала отвращение.

Беллис приходила от этого в ужас. Тошнота, страх и ужас — вот что вызывала у нее эта страсть.

ГЛАВА 31

Днем Шекель был свободен.

Как и большинство молодых бездельников, ошивавшихся у причалов Базилио, Шекель зарабатывал на жизнь тем же способом, что и в Нью-Кробюзоне: исполнял поручения, доставлял послания и товары, смотрел, слушал и запоминал ради случайной горсти монет от временного нанимателя. На соли он теперь говорил бойко и разборчиво, если не сказать свободно.

Чуть больше половины вечеров он проводил с Анжевиной, — та жила на «Касторе» Тинтиннабулума, под колокольней. Часто она возвращалась довольно поздно, потому что Тинтиннабулум засиживался со своими коллегами, Круахом Аумом, Беллис и Любовниками, и Анжевина приносила ему книги и документы из библиотеки или из его секретной лаборатории на корме «Кастора». Возвращалась она усталой, и Шекель утешал ее ужином и неумелым массажем.

Анжевина не особо распространялась о проекте «Аванк», но Шекель чувствовал ее напряжение и воодушевление.

Остальные вечера он проводил в том месте, которое все еще считал своим домом и делил с Флорином Саком.

Флорин, как и Анжевина, участвовал в работах по проекту, а потому нередко задерживался допоздна. Но если он был дома, то охотно говорил о том, что делает. Он рассказывал Шекелю о необыкновенной уздечке, уходящей в чистую воду, о стайках ярких тропических рыб, проплывающих туда-сюда сквозь отверстия в звеньях, которые уже успели обрасти водорослями и цепкими моллюсками. По ночам сбруя подсвечивалась холодным светом. После долгих часов работы — сварки, испытаний, обсуждений, попеременно действуя как конструктор, бригадир и монтажник, Флорин чувствовал себя обессиленным и очень счастливым.

Шекель убирал комнаты, наводил порядок. Если он не готовил для Анжевины, то готовил для Флорина.

Его снедало беспокойство.

За две ночи до этого Шекель, ночуя в своем первом доме на корабле-фабрике, внезапно проснулся после полуночи, сел и замер, прислушиваясь.

Он оглядел комнату, в которой царил полумрак, лишь слегка рассеиваемый огнями и звездами за окном, — стол, стулья, бадья, тарелки, кастрюли, пустая кровать Флорина (опять работает за полночь). Но даже и в таких сумерках спрятаться было негде, и Шекель прекрасно видел, что он здесь один.

И в то же время чувствовал — не один.

Шекель зажег свечу. Никаких необычных звуков, огней или теней, но ему по-прежнему казалось, что всего миг назад он видел или слышал что-то — снова и снова, словно его воспоминания обгоняли его, напоминая о том, что еще только должно было случиться.

Наконец он снова улегся спать и проснулся лишь со смутным чувством того, что ночью его посетили дурные предзнаменования. Но на следующий вечер то же ощущение чьего-то вторжения повторилось с приходом темноты, задолго до того, как Шекель лег спать. Он стоял (молча, сосредоточившись и, наверное, с дурацким видом) и неуверенно оглядывался. Кажется, эта одежда лежала в другом месте. И эта книга. И эти тарелки.

Внимание Шекеля быстро перемещалось между предметами, между стопками и грудами вещей, глаза его бегали, словно он следил за кем-то, кто двигался по комнате, прикасаясь к вещам, по очереди переворачивая их. Шекеля обуяли злость и страх одновременно.

Он хотел было бежать, но преданность Флорину заставила его остаться. Он зажег лампы и принялся громко напевать, потом начал готовить — шумно и быстро — и занимался этим до возвращения Флорина, который, к счастью, пришел в этот день еще до того, как звуки за окном стихли.