Из Африки - Карен Бликсен

Я удивилась их желанию держаться вместе: на ферме им было трудно уживаться мирно, и их отзывы друг о друге редко бывали благожелательными. Сейчас же все скотовладельцы — Категу, Канину, Мауге — взялись, так сказать, за руки с жалкими, копошащимися в земле бедняками, вроде Ваверу или Чофы, у которых не было даже козы: всех их объединил общий дух и желание держаться друг за друга, не уступавшее желанию сохранить коров. Я чувствовала, что они требуют от меня не только места, где жить, но и права на само существование.

Отбирая у людей их родную землю, вы лишаете их не только собственно земли, но и прошлого, корней, души. Отбирая все, что они привыкли видеть, вы, можно сказать, лишаете их зрения. К первобытным народам это относится в большей степени, чем к цивилизованным; животное и подавно совершит длительное обратное путешествие, пренебрегая опасностями и лишениями, чтобы снова обрести себя в окружении привычных предметов.

Когда происходило переселение маасаи с их прежних земель к северу от железной дороги в теперешнюю резервацию, они прихватили с собой названия холмов, равнин и рек и нарекли ими холмы, равнины и реки в новой стране. Они выкопали родные корни, как лекарства, и пытались в изгнании сохранить свое прошлое с помощью этого чудодейственного состава.

Мои арендаторы цеплялись друг за друга, подчиняясь тому же инстинкту самосохранения. Раз им предстоит покинуть родную землю, так хотя бы не расставаясь с людьми, тоже знавшими ее, сохраняя таким образом душу. Если это удастся сделать, то они еще много лет будут вспоминать рельеф фермы, ее историю; то, что подзабыл один, напомнит другой. В противном случае им грозило постыдное исчезновение с лица земли.

— Ступай к селикали, мсабу, — призывали они меня, — и добейся для нас разрешения перебраться на новое место всем вместе и со всем скотом.

Так было положено начало моему паломничеству, или скитаниям попрошайки, занявшим все оставшиеся месяцы моей жизни в Африке.

Во исполнение поручения кикуйю я первым делом оказалась у окружных комиссаров Найроби и Киямбу, потом в департаментах по делам местного населения и по землеустройству; в конце концов я добралась до самого губернатора, сэра Джозефа Бирна, с которым до этого не встречалась, поскольку его недавно прислали из Англии. В конце концов я забыла, ради чего обиваю пороги. Меня швыряло взад-вперед, как на волнах. Иногда мне приходилось целый день оставаться в Найроби, иногда — ездить туда два-три раза на дню. Около моего дома постоянно дежурили несколько арендаторов, которые, однако, не донимали меня вопросами. Они просто несли караул, чтобы с помощью таинственной туземной магии сообщать мне упорство.

Чиновники проявляли со мной терпение и ни в чем мне не отказывали. Трудности существовали не по их прихоти: проблема состояла в том, как найти в резервации кикуйю незанятый участок, на котором могли бы поместиться все мои люди и их скот.

Большинство чиновников давно работали в стране и хорошо знали африканцев. Предложение, чтобы кикуйю продали часть своего скота, почти не звучало, поскольку чиновники отлично знали: те ни при каких обстоятельствах на это не пойдут. С другой стороны, приведя стадо на слишком маленький для него клочок земли, они на много лет создадут проблему с соседями по резервации, куда придется переселять людей еще из многих округов.

Но когда речь зашла о второй просьбе моих арендаторов — остаться всем вместе, я услышала от своих собеседников, что в этом нет никакой нужды.

«Причина — не нужда, — подумала я. — Нищие — и те в нужде имеют что-нибудь в избытке…». И так далее. Всю жизнь я придерживалась мнения, что людей можно классифицировать в соответствии с тем, как они, согласно вашему представлению, повели бы себя в отношении автора этих слов — короля Лира. Со старыми кикуйю нельзя было договориться с позиции разума точно так же, как и с королем Лиром. Тот требовал от всех слишком многого, но на то он и был королем. Конечно, африканцы не передали свою страну белым величественным жестом, так что их положение отличалось от положения старого короля, преданного дочерьми: белые сами забрали страну и объявили своим протекторатом. Однако я не забывала, что в довольно-таки недавнем прошлом местные жители ни с кем не собирались делиться своими землями и слыхом не слыхивали о белых людях и их законах.

При всей ненадежности их существования земля оставалась для них незыблемой твердыней. Некоторых угнали в рабство и продали на невольничьих рынках, но некоторые остались на родине. Угнанные, рассеявшись по всему Востоку, тосковали по родным нагорьям. Старые ясноглазые чернокожие африканцы и ясноглазые слоны, потемневшие от старости, похожи друг на друга: те и другие так незыблемо стоят на земле, словно выросли прямо из нее; без этой земли они перестают существовать. Те и другие при виде огромных изменений, происходящих вокруг них, могли бы спросить, где они находятся, и ответить им можно было бы словами Кента: «В вашем собственном королевстве, ваше величество».

В конце концов, когда мне уже казалось, что весь остаток жизни уйдет у меня на катание в Найроби и обратно и на переговоры в чиновничьих кабинетах, меня внезапно уведомили, что моя просьба удовлетворена. Власти дали согласие отвести для арендаторов с моей фермы часть лесного заповедника Дагоретти. Там, неподалеку от прежнего места, они могли основать собственное поселение и сохранить после исчезновения фермы все атрибуты прежней общности.

Решение было встречено на ферме торжественным молчанием. По лицам кикуйю было невозможно понять, питали ли они до конца надежду на благополучное разрешение или давно отчаялись. Как только был получен положительный ответ на главное требование, последовали новые, настолько путаные, что я отказалась ими заниматься. Африканцы, тем не менее, не сняли караула около моего дома, но смотрели на меня теперь по-новому. Они настолько верили в удачу, что после первого успеха перестали сомневаться, что все обойдется и я останусь на ферме.

Лично для меня благоприятное решение властей о дальнейшей судьбе арендаторов стало огромным облегчением. Нечасто мне приходилось испытывать такое удовлетворение.

Спустя два-три дня я почувствовала, что моя миссия в этой стране выполнена и я могу уезжать. Урожай кофе был убран, сушилка замерла, дом опустел, арендаторы получили землю. Дожди пролились, и повсюду успела отрасти новая высокая трава.

План, который я вначале вынашивала, — махнуть рукой на мелочи и сосредоточиться только на жизненно важном, — рухнул. Я покорно расставалась со всем своим достоянием постепенно, словно выплачивая выкуп за свою собственную жизнь, и к тому времени, когда у меня не осталось ровно ничего, превратилась в невесомую пушинку, с которой мог бы играючи разделаться злой рок.