Долгий сон - А-Викинг

— Бедра опусти к лавке, не надо так откровенно выставлять свою красоту. Не стоит путать наказание и награду за послушание… Ты поняла?

— Да.- Она послушно прижалась к лавке. Хорошо, что не видит, как она покраснела… Он прав — ее надо пороть, а не ласкать! Ну пусть же начинает! Я заслужила!

Оказалось, что последние слова она произнесла вслух. Негромко, как бы про себя, но он услышал и согласно кивнул головой:

— Заслужила. Начнем!

Вскинул розгу, задержал в воздухе и хлестко опустил на середину голого зада. По вчерашним следам чиркнули свежие полоски:

— Раз…

Она отсчитала розгу, не поднимая головы. Голос звучал глухо, и в нем еще не было ни слез, ни мучений, даже наоборот, какое-то облегчение: наконец ее секут, наказывают за ошибки и нерадивость, наконец она сможет собственным телом ответить на заботу о ней, принять боль от розги в расчет за лень и непослушание…

— Два.

— Три.

Прутья секли звонко, размеренно, расписывая круглый зад знаками строгости и послушания. На четвертом ударе половинки дрогнули, к пятому она откровенно сжала их, и произнесла — «Пять!», впервые чуть-чуть, ну совсем слегка, дрогнувшим голосом. Он проверил концы прутьев — вымочены хорошо, не сломались на девкином заду, но концы все равно начали лохматиться. Однако сечь еще можно, пяток ударов выдержат — только надо зайти с другой стороны…

Что и было сделано — она инстинктивно чувствовала, что человек, которого называла Учителем, не играет в строгость и точность: он действительно такой. Да, он не имел ничего против телесных наказаний, находил в них определенную прелесть и шарм, учил ее беспрекословному подчинению и умению переносить наказание, но главным было все-таки ее обучение и воспитание, а не просто возможность власти над обнаженным женским телом…

Сейчас ей даже трудно было представить, как всего лишь полгода назад она жутко, чуть ли не до нервного срыва, комплексовала по поводу «обнаженки»: сама мысль о том, что ей когда-нибудь предстоит раздеться перед мужчиной совсем догола, приводила ее в трепет. Разумом понимала, что это неизбежно, что это рано или поздно произойдет, но гнала от себя эти разумные мысли и позволяла брать верх непонятной, ничем не обоснованной эмоции и страху.

К десятой розге ее голос еще не срывался, но оба чувствовали: наказание перешло в ту стадию, когда боль становится по-настоящему злой и труднопереносимой, когда любые мысли об «игре» исчезают под звуком секущего прута, сжигаются короткими и резкими, словно молния, стежками гибкой розги…

Пока он менял прутья после десяти ударов, она просто лежала и ждала продолжения: не поднимая головы и не меняя позу. Брызнули мелкие капельки: он стряхивал с прутьев воду. Поежила плечи: словно в первый раз! До сих пор не понимала, как двумя-тремя словами он взломал этот ее «блок неполноценности» и она, раздеваясь перед ним в первый раз, почему-то совершенно не боялась! Наверное, потому, что приказ раздеться, сразу и догола, восприняла не как сексуальное домогательство, не как эротическую игру в голую попочку, а как обязательный и даже наверное самостоятельный элемент именно наказания. Элемент неизбежного и такого нужного при порке стыда.

— Стыдно должно быть не от того, что голая, а от плохого поведения…

И вот тогда, в первый раз, она впервые поняла, что она действительно лежит перед мужчиной совершенно голышом, именно в тот момент, когда на нее попали брызги с прутьев. Эффект этого внезапного осознания был таким, что она не сдержалась и громко всхлипнула, а потом, уже после порки, пришлось сбивчиво и старательно объяснять ему, почему едва не заплакала, не получив еще ни одного удара.

— Одиннадцать! Двенадцать! — старательно отсчитывала выданные розги и каким-то краешком сознания, которое все больше заполнялось мучительной секущей болью, удивлялась: как Он умудряется не злится, не нервничать, не давать воли чувствам и стегать ее так спокойно, размеренно, с одинаковой силой?

 Она ведь уже знала, что сейчас он по-мужски возбужден, с каждым ударом и с каждой судорогой ее тела все сильней напрягается уже знакомый ей, ставший наградой, но редко доступный во всей силе и красе мужской член. Если бы она так возбуждалась, то с розгами в руках натворила бы неизвестно чего: а он умеет сдерживать не только эмоции, но и самую сильную, самую яркую страсть…

— Пятнадцать! Семнадцать!..

…и сдерживать не только у себя — он ни на секунду не ослабляет внимания за ее поведением, за движениями тела, за голосом, который при отсчете ударов все больше похож на громкий жалобный стон. Как-то, не сегодня, в период особо сладкого возбуждения она ушла в сторону от боли и начала буквально «танцевать» на лавке под его розгами, нагло и бесстыже поднимать зад, словно встречая прутья, но он мгновенно пресек это, сурово отчитав и затем просто-напросто утроив положенное наказание…

— Двадцать! — она уже не отсчитала, а почти выкрикнула. Он видел, что девушке действительно очень больно, но… Но именно так и должно было быть! Подавил на мгновение возникшую непрошенную и совершенно непозволительную слабость, так же высоко, как и до этого, вскинул руку с пучком прутьев и аккуратно уложил на исхлестанную попу двадцатую первую розгу. Наказанная сначала тягуче замычала, и лишь потом словно выдавила из себя отсчет:

— Двадцать один…

Слова «двадцать пять» она простонала буквально по слогам, причем напряглась настолько сильно, что он едва расслышал окончание слов. Конечно, для порядка можно бы и не засчитать, тем более что и так пошел на явное послабление, не заменив розги после двадцатого удара, но…

Но сегодня был четверг — а это значило, что завтрашней встречи не будет. По очень простой причине, которую уже совершенно не скрывая, ждали оба. В субботу у них было то, что официально называлось «генеральной поркой», а на самом деле становилось для обоих и наградой: для него — за возню с этой девчонкой, для нее — за право быть рядом с Учителем.

«Остаточки» в пятнадцать, как сегодня, или десять, как во вторник, ударов розгами — это мелочь. В субботу она получит не только причитающую ей по закону порку в пятьдесят розог плюс «сдача», но и получит право выбора на оставшееся время и оставшееся наказание. Иногда она могла зайти в своих фантазиях, которые в субботу разрешалось превратить в требование, довольно далеко…

Он ничего не запрещал, но как-то ловко, умело и аккуратно урезонивал «прыть» своей девушки, чтобы держать все в рамках разумного. Уже сейчас, не вставая с лавки и едва переводя дыхание после двадцать пятого удара, она знала, что скажет ему в субботу и что приготовит для их встречи. И кто знает, догадывается ли об этом он сам. Да, он Учитель, он мужчина, он опытен и властен. Но даже такая юная женщина способна преподносить сюрпризы…