У нас в саду жулики (сборник) - Анатолий Михайлов

На фотографии в книжке Варлам Тихонович совсем не такой. Конечно, все это есть, но где-то там, внутри. А наружу лишь только взгляд. Не то чтобы подавленный или страдальческий. А просто отрешенный. Но зато в самую душу.

Вокруг, рассыпанные в поэтическом беспорядке, молчаливо белели листы, наверно, черновики; откуда-то из угла кругляшками клавиш проступала пишущая машинка, а возле нее, отбрасывая тень, горела настольная лампа.

Варлам Тихонович сделал по направлению ко мне шаг и произнес:

– Вы ка-а-а мне?

При этих словах он как-то весь напрягся, и голова у него мало того что затряслась, еще и потянулась вверх подбородком. И туловище снова задергалось. И даже когда он замолчал, оно продолжало раскачиваться.

Я плохо соображал, что делаю, но чувствовал, что каждое мое слово куда-то меня проваливает.

– Варлам Тихонович… – снова начал я, – я на ваши стихи…

– Что?! – закричал Варлам Тихонович и приставил дрожащую ладонь к своему уху.

Лицо у него в этот момент было хоть и перекошенное, но доброе. Наверно, он меня принял за водопроводчика с коробкой для инструмента. И только тут я окончательно понял, что в довершение ко всему Варлам Тихонович еще и глухой.

Так ничего и не придумав, я прокричал чуть ли не в самое его ухо:

– Я на ваши стихи написал песни…

По его выпученным глазам я вдруг сообразил, что он меня услышал, а может, разобрал по губам. Лицо у него не то чтобы перекосило, оно ведь и так уже было перекошено до предела, а как-то теперь перекрутило. Он опять весь затрясся и несколько раз со все еще дрожащей возле уха ладонью прокричал слово «что» и каждый раз все громче и громче:

– Что? что?! что?!! Песни??!!

И тут я почувствовал, что он уже еле сдерживается, чтобы меня не ударить.

Я втянул голову в плечи и, лепеча «Варлам Тихонович… Варлам Тихонович…», стал от него пятиться.

А он рывком распахнул дверь и как-то истерически закричал:

– Только через Союз писателей!!! Только через Союз писателей!!!

Миновав коридор, мы выскочили на лестничную клетку. Он – чуть ли меня не подталкивая и кандыбая, все продолжая выкрикивать: «Только через Союз писателей!!! Только через Союз писателей!!!», а я – чуть ли не прикрыв голову руками и все продолжая лепетать: «Варлам Тихонович… Варлам Тихонович…»

Бросившись из подъезда вон, я поплелся к троллейбусной остановке. У входа в продовольственный шевелили мозгами алкаши. По улице Горького, все прибывая и прибывая из подземных переходов, валила толпа…

А там, наверху, где-то в стороне, среди тараканов и клопов (наверно, когда мы выскакивали, снова в каждой щели затаили дыхание), остался тянуть лямку и умирать удивительный поэт и последний российский мастер короткого рассказа.

Серебряный бор

1

Не успел я войти в подъезд, как лифтерша, повернув ко мне голову, нацелила на меня дула очков. Окинув подозрительным взглядом гитару, она спросила:

– Вы к кому?

Я остановился:

– К Корнилову.

Все держа на прицеле гитару, она недовольно прищурилась: а вдруг там внутри взрывчатое вещество. Но все-таки пропустила.

– Последний этаж.

Еще спасибо, что не стала обыскивать.

Утром я Володе позвонил. Володя единственный из поэтов, кого я разыскал не через адресный стол. Я узнал его телефон у Левы Анненского.

(Лева Анненский критик, и мой друг когда-то ему давал почитать мое

Подражание Лермонтову

В одной из республик Закавказья в старинной черной башне жила царица Тамара. Целыми днями, как на боевом посту, она сидела перед окном с видом на большую дорогу и, строя путникам глазки, сбивала самых непутевых с курса. В особенности к ней любили хаживать купцы, курсанты военно-морских училищ и пастухи, и когда перед ними распахивались двери, их радостно встречал молодой евнух и, гостеприимно кланяясь, приглашал в столовую. Там уже была накрыта скатерть и стоял графин с водкой. Евнух исчезал, а влюбленные пили водку и смотрели телевизор. Потом перебирались в спальню и тушили свет.

А наутро евнух приходил с топором и вместе с Тамаркой отрубал ухажеру голову и выбрасывал ее в Терек. Вслед за головой выбрасывали тело, и оно покачивалось на волнах.

А Тамарка, уткнувшись в подушку, ревела белугой.

И Лева очень смеялся, но, вместо того чтобы написать обо мне статью, узнав, что я из Магадана, поинтересовался, как там поживает Вадим Козин. А потом он меня удивил. Оказывается, Лева недавно из Парижа, и там у гомосексуалистов даже есть специальный клуб. И возглавляет его сам Жан Марэ.)

Я сказал:

– Будьте добры Владимира Николаевича.

Женский голос ответил:

– Владимира Николаевича? Сейчас…

В трубке послышалось:

– Володя, тебя…

И потом уже мне мужской:

– Да, да… слушаю…

Я закричал:

– Володя!.. – потом я опомнился. – Владимир Николаевич… – и теперь уже прошептал, – Володя… – и замолчал. Как-то вдруг позабылось, что мы еще с Володей ни разу не виделись и нужно его называть по отчеству, но заготовленная фраза, которую я накануне репетировал, куда-то улетучилась.

– Я на ваши стихи, – снова заорал я, – подобрал… мелодии песен… не то чтобы песен… а так… – и в трубке, хотя и продолжалось молчание, но чувствовалось, что там с напряжением слушают.

Володя перестал молчать, и теперь уже как будто опомнился он.

– Да, да… конечно… ясно… – потом он еще раз повторил, – ясно… – и снова замолчал.

Я спросил:

– А у вас нету магнитофона?

Володя опять как будто опомнился:

– Да, да… конечно… есть…

Я ему предложил:

– Вы как сегодня… ничего, я к вам вечером приеду… часам к семи…

И он сразу же согласился:

– Да, да… конечно… к семи… приезжайте…

Володя продиктовал мне свой адрес, и вот я уже к нему поднимаюсь на лифте.

…Он пожал мою руку и, бросившись мне помогать раздеваться, повесил пальто на вешалку. Я посмотрел на паркет и, наклонившись, уже было дотронулся до шнурка. Но Володя мое движение перехватил.

– Нет, нет… не снимайте… проходите… мы вас уже давно ждем…

Все это он произнес опять, как и по телефону, отрывисто, и голос у него при этом немного дрожал. Я оторвался от ботинка и поднял на Володю голову.

Мое внимание привлекла Володина борода. Совсем неухоженная, а так себе растет и растет. И еще Володины руки. Такая дремучая щетина, а пальцы как будто у пианиста.

Пока я Володю разглядывал, из комнаты вышла его жена. Володя к ней повернулся и пробормотал:

– Вот Толя… – он что-то хотел добавить, но потом, наверно, раздумал и, точно спохватившись, кинулся в комнату.

Володина жена протянула мне руку и представилась:

– Лариса.

Я тоже ей представился:

– Толя… – и, вместо того чтобы схватить ладонь, промахнулся и схватил только пальцы.

Мне сделалось неловко, и рука у меня сразу же вспотела. Я даже хотел ее незаметно вытереть о штаны, но не успел. А может, я все перепутал и влажные пальцы были у нее. Мы с ней уже входили в комнату.

Володя тем временем снял с магнитофона крышку и воткнул вилку в розетку. Я протянул ему кассету, и Володя ее стал заправлять. Потом нажал на клавишу, но кассета даже не сдвинулась с места. (Магнитофон был «системы Яуза» и выглядел даже еще потрепанней моего «Романтика».)

Лариса прошла в другую комнату и уже оттуда закричала:

– Подождите! Без меня не включайте! Идите лучше сюда…

Кассета стояла на месте, и Володя, склонившись, все пытался ее расколдовать.

Я засомневался:

– А вдруг не подойдет головка… надо тогда подкрутить…

Володя оторвался от магнитофона и, перетащив его в другую комнату, убежал за отверткой.

Возле тахты, как и положено, горел торшер (но совсем не такой, как у Светлова, не такой колченогий).

– Жалко, нету Войновича… – возвратившись, Володя все продолжал возиться с чудом техники, – а то бы послушали у него, – у Войновича импортный…

Я не понял, что импортный. Но оказалось – магнитофон. (Наверно, тоже «Грюндиг». Как у Окуджавы. Но вообще-то навряд ли. У Булата Шалвовича сплошные подарки. Зато Войновича чуть не отравили.) А сам Войнович живет этажом ниже, они с Володей друзья. Но сейчас Войнович куда-то уехал. А то бы Володя его тоже пригласил. И мы бы тогда выпили все вместе.

Я протянул:

– Да… Войнович… вообще-то интересно…

А я и совсем забыл, что здесь живут одни писатели. И ниже Володи с Войновичем еще целых семь этажей.

Наконец подошла Лариса и все исправила. И магнитофон сразу же заработал.

Припоминается такой на колесиках столик, и на столике закусь и бутылки. Бутылки три или даже четыре. И все разные. Да плюс еще и я тоже принес. И столик весь прозрачный. Из стекла. А внизу – куда складывать грязное. Выпил, поел – и отвез на кухню. Или пускай стоит до утра. А утром отвезешь.

Мне и себе Володя налил белой, а Ларисе – красного. Все-таки женщина. Но Лариса запротестовала и тоже налила себе белой.

Лариса подняла бокал и торжественно произнесла: