Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подхорунжий Куренев возник будто из-под земли:
— Я, Иван Павлыч!
— Сгороди-ка нам под эту увесистую посудину кое-какую закуску, — он передал бутылку с виски ординарцу.
Подполковника Сакабе удивляла способность русских пить в любое время дня и ночи. Он так не умел, хотя, подделываясь под здешний люд, и пробовал. Ничего путного из этой попытки не получилось — у Сакабе потом сильно болела голова; пространство перед глазами заваливалось то в одну сторону, то в другую, рот распахивался сам по себе, обнажая распухший от алкоголя язык, а японский полковник с раскрытым ртом — это нонсенс. Смешно. А смеха Сакабе боялся — знал, что смех способен уничтожить человека.
— Дело мое — серьезное, — совсем по-русски, будто некий самарский купец, и с такими же интонациями, садясь в глубокое кожаное кресло, произнес Сакабе. Закинул ногу на ногу.
— Внимательно слушаю вас, господин полковник.
— Подполковник, — поправил атамана Сакабе.
— Это неважно, полковником вы все равно будете.
— Спасибо, господин Калмыков. Вы — добрый человек.
На это атаман ничего не сказал, лишь усмехнулся — он знал, какая у него бывает доброта и чем она оборачивается для многих людей. Впрочем, Сакабе это тоже знал.
— Японское командование советует вам не ездить на Уральский фронт, господин Калмыков.
— Почему? — удивился атаман. Внутри у него вспыхнула радость, сделалось тепло: ему и самому не хотелось ехать на помощь Дутову.
— Слишком серьезная складывается ситуация здесь, на Дальнем Востоке.
— По этому поводу мне надо посоветоваться с Григорием Михайловичем Семеновым, — сделав озабоченное лицо, произнес Маленький Ванька.
Григорий Михайлович тоже так считает, — сказал Сакабе. — Отсюда нельзя уезжать. Здесь в ваше отсутствие может произойти переворот.
Тут Калмыкова изнутри словно бы жаром обдало — похоже, вопрос решится сам по себе, без всякого вмешательства. Уссурийский атаман теперь любому наглому писаке-репортеру может объяснить, почему он застрял в Хабаровске: иностранная разведка предупредила его о готовящемся на Дальнем Востоке перевороте, поэтому он вынужден был остаться… Ради спокойствия собственных же границ.
— Я все понял, господин Сакабе, — Калмыков почтительно наклонил голову. — Ваше пожелание будет принято к действию.
Подполковник встал и с чувством пожал атаману руку.
— Я всегда верил в вас, господин Калмыков, — сказал он.
«Экономический захват Сибири Японией, — как писал в своей депеше Генеральный консул Гаррис, — продолжался».
Оставшись один, Калмыков весело потер руки, засмеялся и громко крикнул:
— Гриня! Ты где?
— Я здесь, Иван Павлыч, — издалека донесся голос Куренева. — Чего надо?
— Ты чего там с закуской телишься?
— Уже готова!
— Неси!
— Йе-есть!
Атаман еще раз потер руки, громко засмеялся.
— Хорошая штука — жисть-жистянка… Жизнь — жизнянка!
Особенно хороша она, когда есть деньги, светит солнце и человек молод.
Солнце светило по-прежнему горячо и ярко, и молол был генерал-майор Калмыков до неприличия.
***
Ночью красные партизаны совершили новое нападение на Хабаровск; в схватке с ними погибло девять калмыковцев. Среди партизан было немало охотников-таежников, которые привыкли бить белку в глаз одной дробиной, эти люди не промахивались. Казаки тоже умели хорошо стрелять, но все равно били не так лихо, как таежники, попадали через раз.
Калмыков, узнав о потерях, хлобыстнул кулаком о кулак, потом повернул один кулак в одну сторону, второй — в другую.
— Вот что я сделаю с этими партизанами, вот, — он снова провернул кулаки в разные стороны, — в ноздрях у них долго будет сидеть запах жареного мяса. Задохнутся.
Он вызвал к себе Савицкого, свел глаза в одну точку. Резко спросил:
— Ну что, начальник штаба, слышал о ночном налете партизан?
— Слышал.
— Давай готовить операцию. Партизанам это спускать нельзя.
— А как же с отъездом на Уральский фронт?
— Отъезд отменяется.
Брови у Савицкого удивленно поползли вверх.
— Это что, решение Омска? Колчак так распорядился?
— Не Колчак, нет. Я так решил, — Калмыков ощутил, что изнутри его распирает некая генеральская важность; ощущать ее было приятно.
— Иван Павлович, офицеры приготовились к отправке, только и ждут, когда к перрону подойдут эшелоны…
— Пусть лучше здесь окоротят партизан, — важность, будто одуванчиковый пух, слетела с атамана, он вывернул большой палец правой руки и придавил к крышке стола ноготь, — их надо расплющить как блох… Чтобы треск стоял. И я их расплющу… — Калмыков вновь придавил ноготь к крышке стола и лихо прицокнул языком. Будто белка.
Савицкий вежливо наклонил голову — он верил, что атаман сумеет расправиться с блохами.
Утром следующего дня, в сером полумраке рассвета, под бесшабашное пение птиц из Хабаровска выступил большой отряд калмыковцев. Двигались казаки молча, угрюмо насупившись, не хотелось воевать со своими. Грех это великий — казак поднимает руку на казака, никогда такого не было… Вот что наделала гражданская война!
Поплутав немного по недобро затихшим улицам, отряд выбрался из города.
Из конного строя на черном мерине выкатился хорунжий Чебученко, оглядел неровную колонну, выкрикнул звонко, будто не степенный полковник Бирюков, однофамилец недавно умершего от ран командира Первого уссурийского полка, командовал этим походом, а он:
— Братцы, не вешай носов! Давайте споем!
Строй угрюмо молчал.
Чебученко приподнялся в седле и затянул визгливым, резавшим воздух, будто осколок стекла, голосом:
— «Распрягайте, хлопцы, кони…»
Голос его одиноко повис неясно в утреннем пространстве, казалось, вот-вот завалится — ему не на что было опереться, — в следующий миг Чебученко оборвал пение — строй не поддержал его. Хорунжий воскликнул жалобно:
— Братцы, что же вы?
Михайлов, который после расформирования юридического отдела числился кем-то вроде помощника по неведомо каким делам при начальнике штаба Савицком, повернулся к Юлинеку, неловко громоздившемуся в седле, — ездить верхом чех не умел:
Юлинек взглянул на хорунжего Чебученко, схожего с побитым котом, у которого даже усы обвисли от неожиданного поражения, лениво прохрюкал себе под нос:
— Этот человек любит выделяться из толпы. Для того чтобы обратить на себя внимание, готов голым ходить по улицам города Хабаровска.
— Дурак есть дурак, — резонно заключил Михайлов.
Конная колонна втянулась в лес. Сзади двигались пешие казаки, именовавшие себя пластунами, хотя пластунской подготовки не имели. Раньше пластуны играли в армии такую же роль, что ныне спецназовцы. Солнце запуталось в макушках сосен и угасло. Сделалось сумеречно.
Полковник Бирюков приподнялся в стременах и рявкнул на Чебученко:
— Встаньте в строй, хорунжий!
Чебученко поспешно въехал в конную колонну и растворился в ней. Повеяло опасностью — партизаны находились где-то рядом. Их не было видно, но присутствие их ощущалось — у казаков под мышками даже холодные мурашки зашевелились. Бравый Чебученко вобрал голову в плечи, огляделся по сторонам: не нравился ему этот лес, темный, недобрый, лишенный живых птичьих голосов. На
