Странствие бездомных - Наталья Баранская

Естествознание (Вадим Григорьевич Дормидонтов) запомнилось мне «образно», но не так приятно из-за препарирования лягушек в классе (такая гадость!). Интереснее были экскурсии на природу, составление гербария. И конечно — живой уголок, созданный нашими кружковцами (тогда их еще не назвали юннатами).

Экскурсии наши были пешими и непременно от самой школы. Город был тогда меньше, но все же немало надо было пройти по улицам — до Филей, Кунцева или Воробьевых гор. Помню, что возвращалась домой усталая, с горящими ступнями. По срезам высоких берегов изучали геологию и собирали «чертовы пальцы». Под таким высоким берегом я однажды чуть не утонула. Был май, вода в Москве-реке еще холодная и мутная после паводка. На привале небольшая компания решила отъединиться и тайно выкупаться. Отошли на узенькую полоску берега под обрывом, мальчики налево, девочки — направо. Оглянулись на мальчишек, не видно ли нас, разделись за кустом. Я пыталась обвязать косы вокруг головы и замешкалась, две мои товарки окунулись и выскочили — холодно. Вхожу в воду, делаю шага три — и проваливаюсь с головой. Плавать я еще не умела, дрыгнула ногами, выскочила, сильное течение отнесло меня в сторону, и я благополучно стала на дно. Всё произошло так быстро, что девочки ничего не поняли, а я даже испугаться не успела. Мокрые волосы меня выдали, и мне влетело. О том, как попала в яму, я рассказать побоялась, но с интересом выслушала от учителя географии рассказ о речном дне, образовании ям, о течении. Второй раз попало уже от мамы: она была дома, косы еще не высохли. Когда я похвалилась: «Вот как здорово получилось», она сказала грустно: «Ты совсем не думаешь обо мне».

Как-то так получалось у нас с мамой: мы были крепко соединены, просто срослись друг с другом, но каждая жила обособленно, в своем мире. Откровений особых не было, хотя ничто нарочито не скрывалось. Конечно, мама в свободное время спрашивала меня о занятиях, друзьях, школе. Но о настроениях и тем более «переживаниях» говорить принято не было. То, что мама не входила в мои дела плотно, не требовала отчета о каждом дне, меня устраивало. Свободу я ценила, но ею не злоупотребляла. Можно было, к примеру, отправляясь в школу, надеть вместо чулок носки в двадцатиградусный мороз, что было особым «физкультурным» шиком. Это была «закалка» по системе Веры Чичигиной, девочки спартанского нрава.

Росла я свободно, воспитывалась простым присутствием мамы. Влияние ее было велико, но кое-что она упускала: круг моего чтения, пробелы в учебе. Вспомнился такой случай: пришел к ней однажды по делу бородатый господин, поговорили, потом он спросил меня о занятиях, взял со стола школьную тетрадку, полистал и сказал возмущенно: «Какая чудовищная безграмотность!» Я вспыхнула, мама смутилась. Господин этот был Михаил Исаакович Гольдман, меньшевик, известный как Либер (в 30-х годах был расстрелян). После его визита к нам начались утренние, до школы, диктанты с мамой, но думаю, ненадолго.

В шестом классе я часто гуляла с дочерьми В. Г. Чичигина. Старшая, Шура, и Вера учились в одном классе, хотя разница была в два года. После школы мы отправлялись с санками к Новодевичьему монастырю. На крутом берегу замерзшего пруда толпилась ребятня со всей округи. Мы так любили катанье с гор, что не могли оторваться; наступали сумерки, мы спохватывались и бежали по домам. Возвращалась я вся в снегу, мерзлые катышки забивали косы и рейтузы, варежки и носки были мокрыми. Я развешивала одежду на батареях отопления, пила чай, делала уроки, пересиливая сон, и падала в постель, засыпая в ту же минуту. Однажды мама забыла ключ от комнаты (мне велено было запираться на ночь) и не смогла меня разбудить: стучала кулаком в дверь, соседи били палкой в стенку над моей кроватью — напрасно. Маме пришлось лечь в чулане при кухне на раскладушке.

Удивительно, как мама верила, что с ее веселым кутенком ничего плохого случиться не может!

Подруги, одной-единственной, что называется, закадычной, у меня не было; с разными девочками в разные годы соединяли меня разные дела. Серьезная, строгая Оля Ламм из музыкальной семьи — разговоры о прочитанных книгах. Муся Крамаренко, из «интернатских», сирота с Украины, душевная, умная, — разговоры «о жизни», о Киеве (Муся была старше и по возрасту, и по пережитому в войне). Марыся Лие, красивая девочка, появившаяся внезапно в середине зимы в седьмом классе… Это была особая дружба. Она началась с ревнивой враждебности, которая внезапно перешла в горячую любовь, а затем утихла в ровном товарищеском общении.

Начало этой дружбы вплетается в историю моей первой любви, и эта, главная, история запечатлелась в памяти не только потому, что любовь была первая, но и по ее значению в моей дальнейшей судьбе.

Всё началось с «новации», придуманной Верой Ильиничной. Однажды утром она вплыла в наш седьмой класс и распорядилась, чтобы мальчики и девочки сели по-новому, через одного. До этого наш класс делился на два фланга — направо, под окнами, мальчики, налево — девочки. Сидели мы не за партами, а за столами (тоже новация), по четыре человека. Вера Ильинична приказала и выплыла, а мы остались с В. Г. Чичигиным — урок математики. Поднялся шум: недоумение, смущение, вопросы, растерянность. Вас-Григ нас усмирил легко: распоряжение обсуждению не подлежит, за день, в перемены, мы решим сами, кто с кем хочет сидеть, а он завтра посмотрит, что получилось. «Надеюсь, дуэлей не будет», — добавил наш классный руководитель.

Весь день класс кипел, выясняя отношения, обнаруживая скрытые симпатии и антипатии. Шесть столов, двадцать четыре человека, девочек было больше, но на четыре стола пар хватило. Думала ли В. И., чем грозит мероприятие по единению?

Расселись мы во взаимном согласии, по симпатиям — две пары за каждым столом. «Новация», конечно, способствовала ускорению нежных чувств — начались романы. Не у всех, но у многих. Я села рядом с Кирой Афанасьевым. Стройный, высокий, хорошо воспитанный мальчик, он мне нравился, впрочем, не только он. Появлению нежных чувств явно способствовала придуманная Верой Ильиничной пересадка.

Девочка была старше всего на один месяц, но взрослее по природе, да еще воспитана на романах, где о любви — море разливанное. Однако не она, а он, мальчик, придумал, распахнув под столом ладонь, звать мою руку. Он сжимал ее крепко, но бережно. Я переставала слышать и видеть: голос учителя угасал, доску застилал туман. Минута-две блаженства, доселе неведомого, потом руки разъединялись, урок продолжался. Всё же мы были еще дети: может, блаженство было не по силам, может, оно смущало, но однажды Кирилл, задержав мою руку, разрисовывал ее чернилами, макая карандаш в «непроливайку». Не сопротивляясь, я ждала, когда он разожмет пальцы, и тут же размазала узоры по его щеке. Произошло это на уроке. К перемене гнев наш утих, и мы пошли отмываться. Дружба продолжалась.