Царские забавы - Евгений Сухов

— Хорошие дружинники растут, — ткнул Иван Васильевич жезлом на забавляющихся отроков. — Смелые! С такими не то что Казань, всю Сибирь в карман упрятать можно!

Государь едва остановился, а рынды уже подставили под седалище стул, глянул Иван Васильевич на смиренных холопов и, не сказав больше ни слова, побрел дальше.

Несмотря на надвигающуюся старость, государь по-прежнему был красив. Прожитые годы не сумели согнуть его гордой фигуры, он был высок и среди обступивших его бояр возвышался едва ли не на целую голову. Государь был величав: грудь что у кузнеца — широка! Его облик не портила и длинная борода, в которую, словно ранняя осень, забралась седина. Царь шел степенно, слегка опираясь на тяжелую золотую трость, острый наконечник которой буравил песчаный берег.

Слободские жители, впервые видевшие государя всея Руси вблизи, не могли оторвать от него зачарованного взгляда, как будто Иван сумел приворожить их каким-то неведомым колдовством. Все в нем было величаво: и размеренная походка, и поворот головы, даже брань царя отличалась завидной отборностью, не похожей на ругань простого холопа. Любил царя народ, не помнил даже беспричинные опалы.

Иван Васильевич вел себя так, как будто берег оставался пустынен — не было для него ни москвичей с разинутыми ртами, ни бояр, спесиво поглядывающих на холопов, ни рынд, не смеющих отстать от государя даже на малый шаг.

Один был Иван Васильевич. Одинешенек во всей великой Руси.

— Здесь ли царица? — не поворачиваясь, проронил Иван Васильевич.

И тотчас из-за спины государя выпорхнул на кривеньких ножках Григорий Лукьянович:

— Здесь она, Иван Васильевич.

— Зови Марию сюда. Поговорить хочу.

— Будет сделано, государь.

Царицу привели через минуту. Постояла Мария Ивановна малость и согнула голову перед мужем.

— Звал, Иван Васильевич?

— Звал… Спросить хотел, как помолилась, Мария Ивановна?

— Славно, государь.

— Признал ли тебя народ?

— Признал, Иван Васильевич, — смущенно отвечала царица, — пока каптан ехал, москвичи кланялись по всей дороге.

— Велика честь, — согласился Иван Васильевич и, глянув на Марию, признал: — Не было у меня такой красивой суженой. Если бы батюшка твой, Иван Долгорукий, да братец твой, Петр, мне не присоветовали тебя замуж взять, так и коротал бы свой век, как захудалый бобыль, — ласково продолжал государь. — Нравится ли тебе эта реченька, государыня?

— Как же не понравится такое диво, Иван Васильевич? Народ собрался, на нас с тобой смотрит.

— Верно, царица Мария, только вон с той кручи река еще краше будет. Дай мне свою белую рученьку, Марьюшка, давай я тебе помогу на горку взобраться… Вот так, государыня, вот так. Еще один шажок. Смотри не оступись, скользко на косогоре.

Сверху река была зело красива. Стиснутая крутыми берегами, она дремала, натянув на песчаные отмели ледяное покрывало. Облака были низкими и, зацепившись за макушки сосен, остановились над лесом мохнатыми белыми шапками.

Внизу толпились смерды, ожидая новой потехи.

— Красиво, государыня?

— Дивно, Иван Васильевич.

— Взгляни, государыня, как на нас народ смотрит, дюже радостно ему своего господина с царицей видеть. Мороз какой лютый, а челядь без шапок стоит.

— Вижу, государь, — согласилась Мария Ивановна. — Любит тебя народ.

— И я свой народ люблю, государыня, а потому не могу его обманывать. Глянь сюда, Мария, — ткнул Иван Васильевич на широкие сани.

Только сейчас царица разглядела на дровнях человека, он был без чувств — руки и ноги стянуты бечевой, одежда на нем драная, а через огромные прорехи проглядывало синее от побоев и мороза, отощавшее тело.

— Боже! — вздохнула царица.

Это был игумен Данилова монастыря.

— Вижу, узнала чернеца, царица. Полюбовник это твой… отец Георгий. Усердлив инок больно, перемолился он нынче в заутреню, вот и решил прилечь на санях, а чтобы спалось ему получше, мои молодцы связали его по рукам и ногам. Где же твой румянец, Мария? Бела стала, словно снег, — участливо заметил государь. — Или, может быть, тебя встреча с отроком пугает? А может быть, на милого насмотреться не можешь? Видать, твой муж лишний на этом празднике. Первую ноченьку с милым припоминаешь? Помнишь… Что же это я такой недогадливый, видать, ты к ненаглядному на сани присесть хочешь. Эй, Малюта, вяжи царицу Марию Ивановну да клади ее рядом с отцом Георгием. А мы на их счастье все вместе порадуемся.

Царица стояла, не проронив ни слова. Выставила руки, чтобы опришникам было сподручнее вязать кисти, потом приподняла малость платье — отроки повязали ноги, а затем, взяв Марию на руки, стрельцы положили ее с бесчувственным чернецом.

Народ притих. Видать, государю не до соколиной охоты. Не приходилось видывать такого, чтобы вязали государыню и садили ее на обычные дровни, на которых только безродным холопам разъезжать.

Народу на реке Сере собралась тьма. Это напомнило государю базарный день, когда торг, переполненный купцами и гостями, походил на многошумную разудалую забаву, где голосистые приказчики зазывали к своим рядам покупателей и ротозеев, манили их сладким кушаньем и пахучими вареньями.

Однако сейчас вокруг было безмолвно. Все ждали государева слова.

— Господа московские жители! — бросил в толпу Иван Васильевич. — Доколе государь ваш будет страдать от крамольников и зачинщиков? Доколе измену ему терпеть великую? Пришла она на сей раз ко мне не со стороны лихих людей и бояр, как бывало ранее, а явилась в образе жены и назвалась Марией Ивановной. Захотели обесчестить Долгорукие своего государя, смутили его речами ласковыми, пробрались в его сердце гадинами и надоумили взять в жены девку порочную. Слюбилась Мария до замужества с мужем бесстыдным, а сама назвалась девкой невинной. Как же избавиться государю от позора, что налип на его державные бармы? — Умолк царь. Вокруг тишина. Ветер неистово и с какой-то обреченной яростью рвал широкий охабень. — Не вправе я судить. Пусть бог решит! Отдаю царицу на его милость. Помоги государыне, Григорий Лукьянович, — ласково попросил Иван Васильевич.

Снял Малюта шапку, перекрестился трижды и произнес:

— Пусть исполнится воля божья, — и что есть силы хлестнул коня. — Прокатись с ветерком, государыня!

Аргамак рванулся с косогора, унося за собой сани с царицей и иноком. Полозья весело прыгали на кочках, подбрасывая драгоценную ношу, царица завизжала, и этот крик долгим прощанием повис над безмолвной толпой.

— Пошел! Пошел! — орали опришники, продолжая хлестать обезумевшее животное.

Конь, хрипя и кусая удила, выбежал на лед, который затрещал, а поток, сердясь, проломился под многопудовой тяжестью, и помутневшая вода Серы забрала в полон и сани, и перепуганного жеребца. Напрасно конь молотил копытами по ломкому хрустящему льду, пытаясь выбраться, кромка разбивалась в ледяные брызги, а вода, не желая расстаться со своей жертвой, держала ее крепкой когтистой лапой смерти.

Некоторое время дровни держались на поверхности, а потом вода коснулась лица царицы и скоро поглотила обоих заложников.

— Свершился божий суд, господь забрал царицу к себе, — объявил Иван Васильевич во всеуслышание. Сера, приняв жертву, изрыгнула из темного нутра огромный пузырь и пустила к берегам большую волну. — Видно, так тому и быть. А теперь поедем молиться, господа, за упокой усопшей рабы божьей Марии Ивановны Долгорукой.

Рынды подвели к государю жеребца, помогли ему взобраться. Некоторое время Иван Васильевич смотрел на собравшийся люд, который всегда покорно глазел не только на его чудачества, но и на многие казни. Привыкли люди московские к своему государю и называли его ласково — «батюшка», и будь у них выбор, все равно не сыскать мужа роднее во всей Руси, чем Иван Васильевич.

— Простите, ежели что не так, — повинился царь.

А в ответ простуженный крик:

— Мы тебе не судьи, Иван Васильевич.

— Благодарствую, православные. А теперь поехали ко дворцу тоску унять.

Конь споткнулся — слишком велика оказалась ноша, и, не ухватись государь дланью за длинную гриву, расшиб бы голову о ледяной настил. Словно единой грудью вздохнули православные, а когда государь приосанился, приняв прежний царственный вид, выдохнула толпа с облегчением.

Глава 2

Вопреки ожиданию челяди, Иван Васильевич загоревал люто. Частенько покойница представлялась ему сидящей у паперти Благовещенского собора, и когда вход был перекрыт калиткой, видение исчезло. В память об усопшей супружнице царь повелел золотые купола Домовой церкви покрасить в черное, чтобы москвичи и приезжающие гости сполна могли оценить горечь утраты.

Москва окунулась в траур.

Иван Васильевич в глубочайшей скорби изгнал из Москвы всех скоморохов и потешников, а его дворец наполнился блаженными и старицами, которые скорбными тенями шастали по длинным переходам, вгоняя в страх его обитателей.