Сочинение на вольную тему - Анатолий Кудравец

Мальчики ничего не сказали, обогнали подводу и побежали вперед. Два широкозадых, короткохвостых битюга легко тащили по грязи тяжелое орудие. Таких орудий у партизан не было и таких больших лошадей тоже. Еще впереди два таких же битюга были впряжены в длинную зеленую фуру, высоко нагруженную ящиками со снарядами. Во многих дворах уже стояли подводы, возле них хлопотали партизаны.

Мальчики зашли во двор к Лисавете. Здесь никого не было, в хате тоже никого не было слышно. И хотя ребята не один раз были в этом дворе и в этой хате, но теперь порог переступили осторожно, с какой-то опаской. Как всегда, у тетки Лисаветы все чисто вымыто — и пол, и окна, и стены, — несло свежей прохладой. Мальчики потоптались у порога: тихо. Как будто в хате никто и не живет. Тишина эта смущала ребят…

— Может, их не привезли? — прошептал Костусь.

— Везли. Аж на трех подводах… Я сам был на улице и все видел…

Генка подошел к двери во вторую половину, тихо толкнул. Дверь легко, как будто сама, открылась. Генка переступил невысокий порог. За ним зашел и Костусь. И сразу увидел партизан. Они лежали друг возле друга от окна и аж до середины хаты. Вначале Костусю показалось, что они спят, так мирно и привычно они лежали. Только никакой соломы не было подостлано — все лежали на голом полу. И под головами у них ничего не было. И лежали все лицами вверх. И нигде не было видно ни автоматов, ни винтовок. И гранат не было видно. Словно это не партизаны, а обычные люди. Самым крайним лежал Жибуртович. Он и здесь казался больше всех. Рядом с ним незнакомый пожилой партизан в лаптях и полушубке, Витька — третьим. Лицо белое-белое, а изо рта темный ручеек. Он переводил глаза с одного партизана на другого и не мог поверить, что все они неживые. Теперь Костусь узнал еще одного партизана. Он стоял у Кудиновых — такой же молодой, как Витька, веселый. Любил играть на губной гармошке. Здесь он лежал крайним от окна.

Мальчики хотели уже идти, когда на дворе послышался шум, в хату вбежала Карачуниха, а за ней Людмила. Волосы у Карачунихи были растрепаны, Людмила была белая как полотно.

— Где он, мой сыночек? — тихо, шепотом спросила Карачуниха. Казалось, она ничего не видела, блуждала широко раскрытыми глазами по лицам мальчиков, спрашивала у них. Вдруг она опустила глаза вниз — увидела тех, на полу, и как будто переломилась, грохнулась на колени и так, на коленях, мелко перебирая, поползла от порога. Доползла к Витьке, приподняла голову.

— Сынок, что с тобой? Где болит? — положила голову на место, ощупала все тело — руки, грудь, ноги… — Сынок, что болит? Скажи мне… — Снова приподняла голову, провела рукой по лицу сына, сдвинула волосы со лба, слипшиеся, заскорузлые, и теперь увидела на виске маленькую ранку, которая была прикрыта волосами. — Здесь, здесь болит? Головка болит? — и припала к сыну, заголосила, словно захохотала, сухим, надрывным хохотом. Упала на колени перед братом и Людмила, затряслась в беззвучном плаче. А Карачуниха вдруг выпрямилась, внимательно посмотрела на спокойные лица других партизан, словно впервые увидела их, начала переползать от одного к другому, проводила рукой по лицам, поправляла волосы:

— Да как же это так, сыночки? Да за что же это вас? Таких молодых! Таких красивых! — И снова сорвалась, затрясла головой, заголосила.

Костусь не заметил, когда в хату вошла Таня. Увидел только, как она стала возле Жибуртовича, потом присела на колени, подняла его голову. Осторожно погладила рукой по одной щеке, потом по другой. Как будто живого. И застонала, замотала головой:

— Володя, Володенька-а-а!

Что-то неправдоподобное и страшное было и в том, как Карачуниха переползала от одного партизана к другому, брала их головы, и в тихом Людмилином плаче, и в Танином «Володенька-а-а!». Костусь не выдержал, выскочил во двор. Ему было одинаково жаль и Карачуниху, и Людмилу, и Таню… Он увидел, что Карачуниха никакая не крепкая. Она такая же, как и все бабы… И Людмила. И Таня. Почему-то вспомнилось, как голосила, рвала на себе волосы и ломала руки тетка Авгинья, когда пришла похоронная на Генкиного отца. Тетка Авгинья шла по деревне из конца в конец с растрепанными волосами, пустыми глазами, вскрикивала и то хваталась руками за перепуганного Генку, который трусил рядом с ней, уцепившись за юбку, то совсем забывала о нем…

Вышел из хаты и Генка и сразу потянул Костуся за руку:

— Пошли еще немца поглядим.

— Какого немца?

— Убитого. Его привезли вместе с партизанами. Он был переодет, и партизаны подумали, что это свой. Он лежит за Игнатовым гумном.

Они пошли.

— Это что… Это просто убитые. Они как живые, — говорил, словно хвастая, Генка, пока они шли по улице. — А вон Юзика Марилькиного, так того немцы всего порезали.

— Как порезали?

— А ты разве не видел? Я так бегал глядеть. Его всего искололи кинжалами, и звезды на спине вырезали — как на шапке, только большие. Я был, когда его привезли, и как мыли, и как хоронили — все видел. И мне было страшно.

Сразу за Игнатовым гумном стояло прясло для сушки снопов. Дальше была канава, а за ней шли кусты лозняка. Между кустами и дальше — всюду серая рыжеватая трава. Ступишь — вода показывается.

— Вон он, возле канавы, — Генка показал глазами на кусты. Костусь глянул в ту сторону… У канавы лежала охапка черной соломы и на ней что-то зеленое, все равно как кто снял и бросил немецкую одежду.

Мальчики приблизились к соломе. Там лежал немец. Одна нога в толстом белом носке, вторая — босая, совсем синяя. На нем были зеленые штаны и темная поддевка. На поддевке, у поясницы, было большое ржавое пятно. Видимо, ему попало в живот.

— Видишь, поддевку надел, хотел, чтоб подумали, будто он партизан, — рассуждал Генка. — Но партизаны знают, кто свой, а кто чужой.

— Ага. А ты его не боишься? — Костусь показал головой на немца.

— Не-а.

— И я не боюсь. Но я не хочу… больше здесь быть. Холодно.

И Костусь и Генка были босые, ноги у них покраснели, словно их облили свекольным соком.

— А мне ни капли не холодно. Но и я не хочу здесь быть. Пошли.

— Он, наверно, стрелял в партизан?

— А неужто не стрелял. Все немцы стреляют.

— И хорошо, что его убили. Больше стрелять не будет.

— Теперь пускай стреляет. Мишка, что патроны мне дал, говорил, что их там как дров наложили. А партизан всего шесть убили.

— Зато партизаны наши… И их жаль.

Генка ничего не сказал.

Дёмин зашел в хату, пошарил глазами по углам, никого не нашел и повернулся, чтоб уйти, но не ушел — сделал два шага назад, заглянул на печь. Там, отогревая синие от холода ноги, сидел Костусь.

— На, малец, возьми свой плановик, — Дёмин протянул на печь руку с планшеткой.

У Костуся глаза аж закричали от радости. Он скатился с печи, схватил планшетку. Это была его планшетка. Перекинул ремешок через плечо, но он был отпущен низко, и планшетка доставала до самого пола.

— Дай я помогу тебе, — Дёмин взял планшетку, примерил, подтянул ремешок, перекинул Костусю через голову. — Ну вот, сейчас в самый раз…

Костусь посмотрел на планшетку, потом поднял глаза на Дёмина. Тот стоял посреди хаты, пустым взглядом глядя на Костуся.

— А ты больше не отнимешь ее?

— Не отниму…

— Ой как хорошо! — но тут Костусь вспомнил Жибуртовича. — А как же?..

Дёмин понял его.

— Ему больше она не нужна… Ему больше ничего не нужно. А тебе она как раз. — Он постукал ногтем по планшетке. — Пойдешь в школу, будет в чем тетради носить… Слушай, малец, пошли со мной… Я тебе и бумаги дам. У меня есть блокноты. А то планшетка есть, а в ней пусто…

— Хорошо…

Они вышли из хаты. Возле истопки, на кострике, как и в тот день, когда Дёмин отнял у Костуся планшетку, была разостлана плащ-палатка. На ней лежала брезентовая сумка. Дёмин достал из нее два блокнота и протянул Костусю. Из одного блокнота вывалился небольшой треугольник письма. Адрес на нем был написан химическим карандашом. Дёмин схватил письмо, торопясь, сунул в сумку. Костусь успел увидеть, что в сумке было еще несколько таких писем.

— Это ты домой пишешь?

— Домой…

— Своим детям?

— И детям.

— А почему не отсылаешь?

— Как же я пошлю, если они по ту сторону, за фронтом. Будет самолет оттуда, передам, может, дойдут…

— Почему же не дойдут? Конечно, дойдут, — заверил Дёмина Костусь. Дёмин грустно улыбнулся.

— Мама, а когда мне можно будет жениться?

— Жениться? Когда вырастешь, тогда и можно будет. Что это тебе засвербело?

— А когда вырасту, мне можно будет взять в жены Таню?

— Какую Таню?

— Ну, какая ты недогадливая. Нашу… Партизанку.

— А-а-а, вон оно что…

— Ты, мама, не бойся. Я буду ее любить…

— Хорошо, сынок…

— И тебя буду любить.