Ночной карнавал - Елена Крюкова

Никто… Молчание. Ночь.

Она поднялась на антресоли. Под рукой подалась балконная дверь. Холод, какой холод в Пари. Скорей бы весна. Она плотнее запахнулась в вязаный пуховый платок, купленный ей в подарок бедняжкой Кази на безумном рынке Пари, называемом «Брюхо Толстяка». В немыслимой толчее «Брюха» продавали все что угодно. Были бы деньги. Кази присмотрела для Мадлен платок. Лучшего подарка она не могла бы придумать. Платок стал душою Мадлен. Она согревалась им не только в холода. Когда волновалась. Страдала. Изматывалась в край. Плакала. Много соленых слез высохло в недрах ажурного, в звездчатых дырочках, козьего пуха.

Перед ней расстилался Пари — туманный, дымный, зимний, огни, мигая и умирая, блестели в клубах гари, дороги прочерчивали черными линиями белизну снега; крыши — скаты, коньки, жесть, черепица, мансарды, чердаки, голубятни, башни, башенки, донжоны, шпили, главы разномастных церквей, зубчатые стены монастырей и аббатств, смотровые вышки, купола обсерваторий, музеев, пантеонов, скульптурные фигурки святых, водруженных на крыши на счастье, подобно тому, как изваяние женщины, покровительствующей морякам, водружают на бушприт парусника, злые каменные химеры, страшно скалящиеся с порталов покрытых столетней грязью соборов, разноцветно, таинственно мерцающие розетты — окна в виде цветов, подсвеченные изнутри свечами и лампами, — ночной Пари, и горели красные фонари над карнизами и порогами борделей, над всеми Веселыми Домами, где стонали и страдали, где подменяли любовь блудом и блуд — любовью, и лаяли бродячие собаки, и пели, подняв морды к жестоким, закрытым на все ставни окнам, бродячие кошки, а рядом со зверями пела, дрожа от холода, маленькая уличная певица — замарашка и бродяжка, и на плече у нее висела котомка, там валялись на дне крошки хлеба и мелкие денежки, и она пела пронзительно, жалобно, громко, чтобы все богатеи слышали, сжалились, распахнули окошко и бросили ей монету, — но окна молчали, и зимняя ночь молчала, и далеко в ночи раздавался ясный, прокалывающий сердце голос девочки, и Мадлен слушала его, закрыв глаза рукой, и из-под руки текли горячие слезы, застывая на морозе.

Пой, девочка! Пой, милая! Я не вижу тебя, ты в чужом дворе. Откуда ты пришла? Из какой земли? Из Прованса? Из Эльзаса? Из Полонии? Из Рус?.. Тебе нечего есть в Пари. И он слезам не верит — ни твоим, ни моим. Ничьим. Поэтому пой. Авось откроется окно. Авось бросят тебе кость. Объедок. Монету. Старую ребячью шубу, чтоб ты укутала голые плечи.

Мадлен бросилась с балкона обратно в дом. Стеклянная дверь захлопнулась со звоном.

Часы в гостиной пробили три.

Ночь. Ночь. Надо спать. Ей не спится. Нет огня. Зажечь свечи? Пусть Луна светит в окно. Озаряет картины. Пусть оживают благородные лица. Шевелятся кружева на плечах, на рукавах, вокруг шей, голов, давно отрубленных. Каково это, когда человеку отрубают голову?.. Наверно, ощущение не из приятных. В первый миг, должно быть, адская боль. Голова катится с плахи, как кегля. Палач хватает ее за волосы и поднимает, показывая толпе. Говорят, голова еще несколько минут живет, все понимая, соображая, что с ней происходит. Озирает уже мертвыми, но еще живыми глазами гудящее людское море под собой. Видит палача. Может, разлепляет губы и пытается сказать. Последнее слово. Воистину последнее. Кое-кто и вышепчет. Как?! Связки перерублены. От голоса ничего не осталось. Слышно, как девочка поет в чужом дворе. Как пронзительно она поет! Господи, помоги ей.

Господи, помоги мне.

Скорей бы завтра. Скорей бы приехал барон.

На черта она согласилась на эту треклятую сделку.

Она вскинула глаза. Прямо на нее с холста смотрела нежная инфанта. Широко раскрытые глаза худой, жалобно вытянувшейся вперед и ввысь, черноволосой курносой девушки, распахнувшиеся до отказа над ввалившимися щеками, сверкнули. Нарисованные ресницы дрогнули. Мадлен прошиб пот. Не веря себе, как во сне, она следила, как инфанта печально улыбнулась. Как подняла руку. Как перекрестила Мадлен — медленно, неуловимо.

Мадлен раскрыла рот для крика. Крика не получилось. Голос застрял в глотке. Смерзся.

Она не нашла ничего лучшего, как тоже поднять задрожавшую руку и перекрестить печально улыбавшуюся ей девушку на холсте.

Инфанта сделала шаг к ней. Атласные платья зашуршали.

Мадлен, как завороженная, сделала шаг навстречу.

Инфанта шагнула еще.

Донесся аромат духов. Зеркало в глубине полотна упало и разбилось.

Мадлен, как на привязи, шагнула еще, еще шаг к ожившему холсту.

Инфанта подняла руку, Мадлен свою. Их пальцы совсем рядом. Они сейчас соприкоснутся. Они соединятся. Они…

Звонок разнесся по всему дому, прозвучал, как выстрел. Пространство вокруг Мадлен и нарисованной красками на холсте инфанты вспыхнуло, взорвалось призрачным светом. Мадлен сначала рванулась к телефонному аппарату. Он, похожий на белые оленьи рога, торчал в гостиной на журнальном столике. Потом, путаясь в полах халата, ринулась открывать. Ее трясло.

— Кто там?! — заорала хрипло.

— Мадлен, — раздался спокойный голос. — Черкасофф. Откройте. Что с вами? Почему вы так кричите? Успокойтесь, — говорил он, в то время как Мадлен трясущимися руками открывала ему, следила, как он целовал ее руку, как отряхивал от снега бобровую шубу, кидая ее на вешалку, стремительно проходя в гостиную. — Что-нибудь стряслось? Говорите.

— Ничего, — стараясь взять себя в руки, сказал Мадлен. Барон пристально смотрел на ее бледные — ни кровинки — щеки. — Правда. Ничего.

— Ничего так ничего, — сказал барон, усаживаясь в кресло и закуривая неизменную сигару. — Поговорим же о деле. Дайте мне чаю. Или кофе. Вы извините меня за столь поздний визит? У вас еще нет ни слуги, ни дворецкого, ни экономки. Я займусь всем этим на днях. А сейчас похозяйничайте сами. Я из игорного дома, и мне очень хочется пить. Меня бы устроил чай «Серый граф». — Он хохотнул, затянулся. — Вы еще ничего не изучили в доме? Чай на полке в кухне, в зеркальном шкафу, слева. Позолоченная коробка. Как ваши любимые туфли.

Мадлен пробежала в кухню, нашарила в шкафу коробку. Руки ее дрожали. Инфанта хотела ей что-то сказать. Она хотела взять ее с собой. Уберечь. От чего?

Она заваривала чай как в бреду. Насыпала в чайник заварки, будто овса лошади в торбу.

Когда наливала барону в фарфоровую чашку, тот заглянул внутрь чашки, слушая звон льющейся струи, присвистнул:

— Ого-го! Теперь-то мы уж точно не уснем до утра. Я отпустил шофера. Я не буду к вам приставать. Я не ваш герой. Постелите мне здесь… в гостиной. Усну мертвецким сном, невзирая на ваш дьявольский чай. К делу.

Прихлебнул глоток. Закрыл глаза. Затяжка. Другая. Острый, терпкий табачный дым, расходящийся по гостиной, машущий близ лица Мадлен крыльями восточного веера.