К причалу - Александра Марковна Тверитинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Брожу по нашим с Вадимом любимым местам. По могилам. Как символ веры, твержу имя Вадима...
*
Два часа ночи. Мне не спится. Редкие гудки автомобилей в тишине спящего Парижа звучат почему-то зловеще. Гулко стучат на асфальте шаги. Не люблю, когда с улицы доносятся шаги. Они возвращают в те ночи, когда каждый шорох вызывал тревогу. Ночью не то что днем, днем всё проще. Ночью всё кажется таким хрупким. Непрестанно звучит в ушах: «А что, если?.. Война ведь». Нет. Нет. Нет. Я верю. Я твердо верю. Ты есть. И я приеду к тебе. В Россию. Буду рассказывать тебе, ты будешь слушать и раскуривать трубку... Мне так много надо рассказать тебе!..
*
От папаши Анри записка!
«Малышка, сейчас только вошел в дом. Из Вандеи. Буду к одиннадцати. От Сержа поручение есть...»
Ура! Сергей Кириллович, товарищ Серж, сердитый командир отряда, жив!
Друг! Столько страшных часов, дней и ночей, пережитых вместе... Возвращаются друзья. Не так-то легко терять вас. Не так-то легко.
*
...Папаша Анри достает из внутреннего кармана записную книжку, бережно вынимает из нее бумажку, — мятая, с неровными краями бумажка.
— На́, это отдашь Вадиму. Он сказал: «Это надо отдать Вадиму».
И вдруг по дрогнувшему голосу я поняла: папаша Анри плачет. Беззвучно, как могут плакать только старые мужчины.
Я беру бумажку. Читаю:
«Сейчас меня поведут на гильотину. Я умру как надо. Низкий поклон России, Вадим...
Твой Сергей».
Может, не надо мне было разыскивать папашу Анри. Может, мне было бы легче, если б я ничего не знала...
Как мне плохо сейчас без тебя, Вадим. И как мне нужно твое мужество, Вадим...
Я не плачу. Может быть, только кажется, что нужно жить во что бы то ни стало? Нет, нет, это я так.
Я не плачу.
*
Мне становится не на что жить. Скоро нечем станет платить за мою мансарду. Небольшая сумма, выданная Комитетом Сопротивления, идет к концу. Мой отъезд в СССР затягивается. Если так будет продолжаться, останусь на улице. Надо искать работу. А сил нет. Совсем нет сил. Спина как болела, так и болит. Наверное, там всё-таки что-то перебили.
*
Я иду в Военную миссию.
Из Москвы прислана Военная миссия по репатриации советских граждан.
Отправлять будут на пароходе из Гавра.
Я прошусь на пароход. Мне говорят — нельзя. На этот почему-то нельзя.
— А на какой? Когда?
— Придет и ваш черед.
Я ухожу.
Я сижу на бульваре Распай, курю и смотрю, как из метро выходят толпы. Люди возвращаются с работы. Люди вокруг живут.
О боже мой, ведь рядом жизнь
совсем простая...
Добрый наш старый Верлен. Совсем простая? Такая ли она простая? Впрочем, не знаю. Люди рядом живут жизнью, в которой я уже не принимаю участия. Кто я? Зачем я? Они живут, а я смотрю.
Жизнь без жизни. Покойник среди живых.
Я покупаю булочку и бреду в отель, в мою мансарду.
Не нахожу себе места.
*
Позвонила метру Дюшену. Профессор — тот, что давал Вадиму переводы.
Приглашает.
*
— ...Какие вести от Кострова?
— Никаких. Только это ничего. Скоро будут. Война была. Я верю, он жив... Он есть.
Метр Дюшен смотрит на меня и ничего не говорит. Дал мне работу — перевод.
Я радуюсь...
*
Спозаранок еду на Восточный вокзал. Ждем из Германии эшелон с бывшими узниками. Сквозь плотную толпу я пробиваюсь к перронной решетке. На перрон ажаны не пускают.
На перроне — офицеры, солдаты, медицинские сестры, санитары с носилками. Военный оркестр.
Поезд медленно входит под стеклянные своды и останавливается. На вагонах мелом написано:
«Да здравствует Франция, свободная и независимая!»
Из вагонов показываются люди в полосатой одежде.
Одни выходят сами, других поддерживают...
Железнодорожники снимают шапки. Военные вытягиваются — руки по швам. Оркестр играет «Марсельезу».
В толпе у решетки голоса женщин:
— Бедные вы наши, бедные. Что с вами сделали!..
Я не успела их рассмотреть. Меня оттеснили от решетки.
Сдавили. Мне только слышна команда офицера:
— К выходу! К выходу! Вас ждут автобусы!..
В просвет между затылками мне видно, как люди в полосатой одежде строятся, идут мимо плотной стены солдат. Один упал. Его подхватывает медицинская сестра...
«Да здравствует Франция!..»
И вдруг слабый крик:
— Ма-ама!
— Огюст! Сын дорогой! Что они с тобой сделали!
И еще крик:
— Пьер Манталь! Мой муж — Пьер Манталь! Вы не знали такого? Он не с вами?
Ажаны нас деликатно оттесняют. Ажаны, как мы, судорожно кусают губы.
На привокзальной площади — автобусы, санитарные машины Красного Креста.
— Куда? Куда их увозят?
— В «Лютецию»! Говорят — в «Лютецию»!..
— Одеть их надо!
— Там и оденут.
Я бегу в метро. Толпа вносит меня в вагон. Я не могу отдышаться. Больно ушибла ногу. Еду на Распай, к «Лютеции».
Я же не видела их. Меня оттеснили, и я не могла увидеть. Они здесь, Степан Гаврилович и Жано! Если есть бог, пусть он сделает, чтобы они были! Мы отдали Сергея Кирилловича... и Ваню...
Около ресторана «Лютеция» уже толпа. Подходят автобусы.
И опять они, люди в полосатой одежде.
— Жано! Жано-о!!!
Он оборачивается. Смотрит.
Черные огромные глаза на восковом лице.
— Жано!
— Марина?
Мы стоим у стены. Жано крепко сжимает мои руки.
— А Девятников? Где Девятников?! Жив?
— Жив, Марина, Степан. Пошел в Россию... Пошел навстречу советским войскам... Марина... что же это они с тобой?..
— Ерунда. Ничего, Жано, дружище!
Бритая голова, полосатая куртка висит как на скелете.
Мы смотрим друг на друга, молчим, улыбаемся.
Мне трудно совладать с собой. Всё-таки я стараюсь:
— А Жежен? Про Жежена что-нибудь знаешь?
— Жежен не вернется. Ты мне скажи, что Костров? Вадим? На фронте?
— Не знаю. Только Вадим есть... я поеду к нему.
