Hermanas - Тургрим Эгген

Я попал в удивительный дом. В нем жил реабилитированный предатель родины со своей бывшей любовницей-социалисткой, фактически доводившейся ему свояченицей, вместе с тестем-контрреволюционером, который онемел, но понимал речь. В комоде в прихожей лежали яйцевидные фигурки Элегуа с глазками из ракушек каури, испачканные куриной кровью. В саду, скрытая буйно разросшейся растительностью, стояла запрещенная параболическая антенна. Висенте тайком смотрел американское телевидение. Чаще всего тогда, когда остальные уже спали или когда ему казалось, что мы спали.

О чем думала Хуана? Получила ли она то, о чем мечтала? В таком случае в течение всех этих лет у нее были извращенные мечты о том, что она примет меня, когда я паду так низко, что не смогу защищаться самостоятельно, и окружит меня, униженного, заботой и любовью. Надо признать, ради этого она проделала огромную работу. Во мне росла благодарность. Хуана была внимательной, терпеливой, доброй и совсем нетребовательной. То, что она сделала для Ирис, было невозможно переоценить. Хотя не ясно, почему Хуана взяла к себе Ирис — потому, что та была ее племянницей, или потому, что та была моей дочерью?

Ирис стала смышленой девочкой. Она часто бывала грустной и тихой. Причиной тому маленькие душевные шрамы от пережитого за ее короткую жизнь. У всех нас четверых имелись такие шрамы, и у взрослых, и у ребенка. Но у Ирис было хорошее чувство юмора, к тому же стало понятно, что, когда вырастет, она будет красавицей. А маленькие шрамы только сделают ее более интересной.

Перед моим освобождением Хуана открыла Ирис всю правду — о том, что я был ее настоящим отцом, — кто знает, что она думала до этого? — что я сидел в тюрьме и что теперь я буду жить вместе с ними. Ирис перед встречей со мной нервничала больше, чем я. Прошло несколько дней, прежде чем между нами установился контакт. Лед растаял в тот вечер, когда Ирис набралась мужества и попросила рассказать, как я сидел в тюрьме. О большей части того, что мне пришлось пережить, я не мог поведать ей. Но я вспомнил забавные и смешные эпизоды и рассказал ей о подполковнике Очоа и его крике и о том, как мы объявили голодовку, чтобы не ходить на его занятия. Я рассказал ей о человеке, убившем 5678 тараканов. Я рассказал, что сигареты служили эквивалентом денег, и о том, что делать, когда хочешь пронести в тюрьму или вынести из нее что-нибудь запрещенное. Пока я говорил, все эти события изменились и в моем представлении. Они превратились в небылицу, в захватывающее приключение, которое мне довелось пережить. Ирис все это показалось очень мрачным. Потом она спросила:

— А правда, что тебя посадили в тюрьму, потому что ты шпион и писал плохие вещи про Фиделя?

— Нет, это неправда, — ответил я. — Я никогда не был шпионом, и, возможно, я писал вещи, которые не нравились Фиделю, но никогда ничего плохого лично о нем. Я не из тех, кто плохо говорит о других.

— Но другие часто плохо говорят о тебе, — сказала она. — А меня иногда дразнят. Правда ведь, те, кто дразнятся, дураки?

— Люди, которые дразнятся, настоящие дураки. Знаешь, кто они? Они шпионы. Люди, которые не могут разобраться со своими собственными делами, — шпионы.

Для нее это были новые и полезные сведения, и она пообещала вспомнить об этом в следующий раз, когда ее начнут дразнить.

Ирис рассказала, что у нее была подружка — одноклассница Ольга, верившая в Бога и Деву Марию. (Ирис не глупа, как становилось понятно из ее повествования.) Задачей учительницы было скорректировать мировоззрение Ольги. Ирис описала использованную методику:

Учительница велела Ольге закрыть глаза, вытянуть руку и молить Бога, чтобы он послал ей карамельку. Она сказала: «И моли изо всех сил!» Ольга долго сидела и молилась, но ничего не случилось. «Вот видишь, — сказала учительница, — ты не получила конфетку, потому что никакого Бога нет». Потом она велела Ольге еще раз закрыть глаза и в этот раз молить Фиделя дать ей карамельку. Ольга стала молить, а учительница достала из кармана конфетку и положила ей в руку. А потом она сказала, что на Фиделя можно положиться. Потому что он все время думает о нас и делает для нас все, что может.

— Ну и что ты обо всем этом думаешь? — спросил я.

— Ха, это обман! — сказала Ирис. — Конфетка-то была у учительницы, а не у Фиделя.

— Какая же ты умная, — заметил я.

Возможно, для Ирис еще была надежда.

С Висенте дело обстояло хуже. Он был немощным. Его тело одеревенело, стало хилым и беспомощным, а лицо изменилось до неузнаваемости. Только глаза оставались прежними — внимательными, умными, полными жизни. Ему было трудно выговорить простейшие слова, но он пытался, и это звучало ужасно. Несколько дней спустя я понял, что в уме Висенте не повредился. Когда мы разговаривали с ним преувеличенно громко или обращались как к ребенку, он издавал резкие недовольные возгласы. Висенте был заперт в теле, которое не слушалось его.

В США тем летом проходили слушания в Конгрессе. Висенте следил за ними с утра до вечера. Для этого не требовалась незаконная параболическая антенна: самые важные эпизоды транслировались по кубинскому телевидению. Однако трансляция из США шла без перерыва и не сопровождалась дурацкими комментариями. Разворачивающаяся драма была словно специально подготовлена для Кубы. Негодяи, вице-адмирал Джон Пойндекстер и подполковник Оливер Норт из американского военного Совета безопасности, придумали, как продать оружие Ирану — ценой крови — в обмен на освобождение американских заложников в Ливане. Иран находился в состоянии войны с союзником США, Ираком. За оружие были выплачены огромные наличные суммы, которые было невозможно включить в оборонные бюджеты без скандала. Норт и Пойндекстер вместе с ЦРУ разработали план, предусматривавший использование этих денег для финансирования правоэкстремистских партизан контрас в Никарагуа. И, как будто бы этого мало: контрас с помощью ЦРУ инвестировали часть этих средств в торговлю кокаином. Так закончилась эта жуткая трехсторонняя сделка: деньги американских налогоплательщиков использовали для субсидирования потока дешевого кокаина и крэка, хлынувшего в их собственные крупные города. Президент Рейган стоял, как вишенка на верхушке торта, и говорил, что «не припоминает ничего» из того, что происходило в последние годы. Очень типично для США.

Висенте пялился в телевизор. Если не считать мычания, выражающего изумление, и спорадических причудливых звуков, которые он теперь издавал вместо смеха (они чем-то напоминали призывные крики индейки), он был молчаливым и замкнутым. Обычно я брал что-нибудь выпить и сидел с ним какое-то время. Мы наливали ему только по полстакана жидкости, но он умудрялся расплескать и это. Время от времени ему требовалась помощь с телевизором: прибор был старым, и, чтобы он работал как положено, по нему надо было стучать. Висенте оживлялся, когда у него появлялась компания. Его английский был лучше моего, но и я кое-что понимал. Когда Олли Норт рассказывал о том, как он договаривался об Иранской сделке с иранским торговцем оружием Манухером Горбанифаром в мужском туалете ресторана, мы оба покатывались от смеха… кто как мог.

Рядом с телевизором стояла фотография в рамке, которой раньше там не было. На ней была изображена молодая девушка, нарядившаяся к своему пятнадцатилетию в белое платье. Такие фотографии есть во всех кубинских домах. Забавно, что на ней была запечатлена только одна сестра. На всех других карточках в этом доме они были вместе. Но на этой — только Миранда. Это выражение лица было мне хорошо знакомо: улыбка, застывшая в сомнении, во внезапно нахлынувшей серьезности.

Вот чем он здесь занимался на самом деле, думал я, он просто притворялся, что смотрит телевизор, чтобы спокойно тосковать по Миранде. Скоро у меня появилась такая же привычка.

Мы оба были пациентами в этом доме, как Висенте, так и я, но я, по крайней мере, кое-как выздоравливал. Медленно, но уверенно, клетка за клеткой, жилка за жилкой, я начал отвоевывать свое тело. Из мышц исчезла вялость. Время от времени у меня начинали трястись руки, но достаточно было сунуть их в карманы и подождать, как это проходило. Что касается мозга — я не знал, насколько серьезно он поврежден. Мозг — это странный орган: я читал, что от него можно отрезать кусочек и таким образом уничтожить, например, познания пациента во французском языке. И он не сможет проспрягать ни одного глагола. Но потом, через несколько месяцев, эти знания восстановятся. Мозг сам себя лечит, направляя крошечные электрические импульсы к поврежденному участку. Если человек достаточно молод, его мозг будет снова функционировать нормально и при отсутствующем кусочке. Человек даже сможет снова заговорить по-французски.

Я заметил, что стал медленно соображать, мне просто-напросто требовалось больше времени для того, чтобы отвечать на вопросы. Я мог пойти вернуть кому-нибудь одолженную книгу и, пройдя четыре-пять кварталов, вспомнить, что забыл ее дома. Ассоциации и слова приходили с большим трудом, чем раньше. Кое-что было вызвано тем, что я постарел. Но не все. Они выжгли что-то из меня, и это что-то было неосязаемым и мимолетным, как оттенки цветов во сне.