Вице-президент Бэрр - Гор Видал

Наконец, не в состоянии еще что-нибудь съесть или выпить, Свортвут откинулся в кресле и пожелал точно узнать, что же я пишу о полковнике Бэрре.

— Жизнеописание полковника, ничего больше.

— Я слышал, это будет жизнеописание Мартина Ван Бюрена, а?

Я промолчал.

Громадная красная ручища медленно вытерла с губ гусиный жир и легла на столешницу, тотчас ее засалив.

— Знаешь, Мэтти Ван пытался помешать моему назначению на пост инспектора порта. Ну и коварный дьявол, скажу я тебе. Но главное-то, — в его взгляде появилась задумчивость, он тихо икнул, — мы не желаем вреда полковнику, правда?

Я покачал головой, слегка удивленный щепетильностью Свортвута: обычно он прет напролом и с легкостью предает друзей.

— Но я думаю, еще можно выкрутиться. Тебя ведь это, видно, тоже беспокоит?

Я попытался сделать безучастное лицо, как полковник. Но уши у меня так горели, что я знал — они красные, как у кролика.

Свортвут снова икнул и втянул тяжелый подбородок в высокий крахмальный воротник.

— Могу себе представить, сколько платит тебе Реджинальд Гауэр. А я знаю кое-кого, кто заплатит вдвое больше.

— Но я… заключил договор.

— Расторгни.

— Я взял деньги.

— Верни.

— Но зачем? Полковнику все равно достанется.

— Никоим образом, если то, что ты написал, войдет в книгу, которую пишет кто-то другой.

— Но это ничего не меняет. Полковник подумает, что это я за кого-то написал книгу.

— Подумал бы, если бы появился очередной анонимный памфлет. А тут будет большая роскошная книга, и автор знаменитый, и знаменитое имя будет красоваться во всю обложку, и никто никогда не подумает, что ты с ним связан.

— Кто же это?

— Я устрою тебе встречу. — Не умеющий хранить секреты (но плетущий нескончаемые интриги), Свортвут наслаждался таинственностью. — Он скоро приедет со своим издателем. Издатель, говорили мне, из Филадельфии.

Собутыльники Свортвута подошли к столику, и я понял, что пора подниматься. Я еще написал ему — по его просьбе — адрес мадам Таунсенд.

— Не видал милого созданья с тех пор… как она открыла заведение.

Я поблагодарил Свортвута и вышел. Проходя мимо столика Ферпланка, я узнал в лицо нескольких писателей и издательских адвокатов. Вот бы принадлежать к их кругу!

Когда я пришел домой, Элен рвало. Она сказала, что ждет ребенка.

Сейчас четыре часа утра, мне не спится. Я сижу, пишу и переписываю эти заметки, тупо смотрю на манекен (один из рукавов с буфами заметно продвинулся) и думаю, что будет с Элен, со мной и ребенком.

ГЛАВА ВТОРАЯ

С самого утра шел снег. Бродвей теперь под толстым слоем белой пудры. На улице полно саней. У всех раскрасневшиеся лица. В доме уши у меня горят, на улице мерзнут.

Вскоре после полудня я пришел в пансион, где живет полковник; Джейн Макманус сидела возле полковника и держала его за руку. Без всякого смущения она встала, поздоровалась со мной.

— Мне пора, полковник.

— Как хочешь, милая девочка. — Странно даже подумать, что кто-то может увидеть в этой полной женщине девочку, милую или неважно какую. Она обещала вскоре снова навестить полковника.

— Бедное дитя, она все еще потрясена налетом мадам на наше счастливое гнездышко.

Полковник, кажется, в отличной форме, хоть и жалуется на холод, а в комнате так жарко, что уши у меня пылают. Я рассказал ему, что обедал с Сэмом Свортвутом, а он в ответ показал мне толстую кипу бумаг на столике возле дивана.

— Теперь и Сэм станет участником нашей истории. Он был милым молодым человеком, как и все Свортвуты. Хотя, пожалуй, чрезмерно добродушным…

Меня удивила собственная бодрость — ведь я глаз не сомкнул всю ночь. Элен же спала, как ребенок, и проснулась утром такая сияющая и довольная, что у меня язык не повернулся заговорить о том, как мы влипли. Однако же она ни словом не обмолвилась о свадьбе. Я ее совсем не понимаю. Думаю, именно поэтому я подарил ей, сгоряча, единственную свою ценную вещь — миниатюрный портрет матери работы Вандерлина на золотой цепочке. Она пришла в восторг и тут же повесила медальон себе на шею.

На первой неделе августа 1806 года я отправился на Запад, как я полагал, навсегда. Несколько сот горячих молодых людей из лучших семей Америки должны были встретиться со мной первого ноября в Мариетте на реке Огайо.

Уилкинсон обещал мне начать войну с Испанией по первому моему сигналу. Перед отъездом из Филадельфии я подал ему этот сигнал в шифрованном письме, которое должны были доставить Уилкинсону мои верные друзья Сэм Свортвут и Питер Огден, племянник Дейтона и сын моего старого друга еще с давних квебекских времен.

Письмо это явилось главной уликой против меня в судебном процессе, и я должен его воспроизвести. Оригинал, разумеется, давным-давно потерян либо уничтожен Уилкинсоном, который потом, чтоб запятнать меня, а самому оправдаться, распространял совершенно иной документ. Он приписал в мое письмо кое-какую чушь от себя. К счастью, он действовал слишком грубо. Он неудачно пытался стереть первую мою фразу: «Получил Ваше письмо с почтовым штемпелем 13 мая». То был серьезный промах, поскольку сперва он делал вид, будто до моего письма не знал ничего о «заговоре». Несмотря на подделки, письмо устанавливало два гибельных для него факта: мы пользовались шифром и он писал мне за три месяца до этого письма.

Что я на самом деле писал Уилкинсону? Я сообщал, что наши рекруты соберутся первого ноября на Миссисипи. Пятнадцатого ноября мы на легких лодках начнем спуск по реке. У испанского форпоста в Батон-Руж мы решим, захватить его или идти дальше. Если можно, я хотел овладеть Батон-Ружем хотя бы для того, чтобы ублажить Джексона и других моих сторонников, которым была ненавистна даже мысль о донах, нагло расположившихся на берегах их реки.

Я сообщал также, что мои агенты (те самые три иезуита в Новом Орлеане) заверили меня, что жители страны, куда мы направлялись, присоединятся ко мне, если я поклянусь защищать их религию (такую клятву я уже принес в присутствии новоорлеанского епископа). Я писал, что Уилкинсон будет подчиняться только мне, от меня получать деньги и что вся операция завершится за три недели. Я заверил его, что нам обеспечена поддержка со стороны британского флота, — это была ложь. В заключение я писал, что Сэм Свортвут передаст ему дальнейшие инструкции. Я представил Сэма (не вполне искренне) как восторженного почитателя «западного Вашингтона».

Дальнейшие инструкции были очень просты: спровоцировать инцидент на реке Сабин. Сделать это было легче легкого, поскольку за год до того испанцы форсировали Сабин и заняли Байя-Пьер и Нону — два форпоста на американской территории. Эта наглость вывела из себя даже Джефферсона. В феврале 1806 года он дал указание военному ведомству изгнать испанские войска. Однако Уилкинсон игнорировал приказ военного министра, и испанцев никто не тронул. По моему разумению, Уилкинсон выжидал, чтобы согласовать свои действия с моими.

В июне президент прямо приказал Уилкинсону выйти из Сент-Луиса, принять на себя личное командование нашими войсками на Сабине и изгнать испанцев. И все же, когда я послал ему письмо (в конце июля), Уилкинсон так и не сдвинулся с места, и все в Вашингтоне придерживались того мнения, что Джефферсон скоро сместит нерасторопного командующего.

Я попросил Дейтона написать Уилкинсону и предупредить его, что его скоро сместят. Я полагал, что тем заставлю его действовать; у него не останется иного выбора, как отправиться в новые края. Увы, предупреждение Дейтона возымело обратное действие. Уилкинсон понял, что ему надо постараться вновь заслужить расположение Джефферсона. Каким образом? Разумеется, предать меня.

Такова подоплека моего письма Уилкинсону. Нет нужды объяснять, что слово «Мексика» в нем не упоминалось, как не содержалось в нем и указания Уилкинсону провоцировать войну с Испанией. Я полагал, что это случится само собой — как только он подчинится приказу другого своего главнокомандующего.

Я писал в письме то, во что искренне верил: через три недели места, куда мы отправимся, будут в наших руках. На суде обвинители пытались доказать, что я имел в виду не Мексику, а Новый Орлеан. Но я располагал такой поддержкой в этом городе (рассчитывая к тому же на помощь командующего американской армией), что Новый Орлеан мы могли взять не за три недели, а за три часа. В своем письме я имел в виду только Мексику.

К середине августа я прибыл в Питтсбург. Здесь-то я и совершил ошибку, отобедав с полковником Джорджем Морганом, тщеславным глупцом, не поумневшим с годами. Я побывал в его доме не для того, чтобы повидаться с ним, а чтобы завербовать трех его лихих сыновей. Во время обеда я позволил себе несколько острых словечек о Джефферсоне, не выразив восхищения нашим главарем, но никак не выразив и враждебности. Когда полковник пожаловался на разложение американской армии и посягательства донов на нашу территорию, я заметил: «Но ведь это политика мистера Джефферсона. Увы, он настолько ослабил нашу военную мощь, что мы с вами, располагая сотней солдат, могли бы скинуть президента и конгресс в Потомак». Никогда не шутите со вздорным стариком, особенно если он много лет пытался добиться от правительства признания его прав на спорную полоску земли в Индиане. Вдохновленный праведной алчностью, полковник Морган решил предупредить местные власти о моих темных планах — утопить мистера Джефферсона, И он написал моей предполагаемой жертве слогом столь же возвышенным, сколь и невразумительным.