Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Александра Бруштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не жирфукс, – поправляет Тамара, – а журфикс… – Вот-вот: у тебя – журфикс, а у меня – жирфукс…
Как всегда, Иван Константинович и Леня провожают нас домой. Взрослые идут позади, мы с Леней – впереди.
– Вся беда, – говорит вдруг Леня, – что Тамарка – наоборотка.
– Это что еще значит? – удивляюсь я.
– Ну, напереко́рка – вот она кто! Бабушка наша, Инна Ивановна… – Голос Лени вдруг обрывается, потом он продолжает очень ласково, очень нежно: – Я думаю, такой бабушки ни у кого на свете нет и не было! До того она была добрая, так любила нас… А Тамарка с ней такая была хамка! Никогда не подойдет, не приласкается, слова доброго не скажет… А дедушка наш… он, конечно, нас тоже любил, но сколько раз, бывало, он Тамарку шлепал, даже по щекам бивал! И что ты думаешь? Она в дедушке души не чаяла, она ему в глаза глядела, она его и дедусенькой, и дедунчиком, и всяко… Понимаешь?
– Понимаю. Она – неблагодарная, вот она кто.
– Во, во, во! – кивает Леня. – Это верно: неблагодарная!
– И Ивана Константиновича она не ценит! – говорю я сердито. – Ка-а-ак она с ним противно разговаривает! Сервировку ей новую подавай! Для журфикса!
Мы и не догадываемся, до чего печально обернется дело с этим Тамариным журфиксом!
В назначенную субботу все должно состояться. Я не интересуюсь этим балом – я ведь не пойду! От Лени, который забегает к нам каждый вечер, я узнаю все новости и подробности: Тамара купила посуду – с ума сойти! Чашки – обалдеть! Готовится угощение – ба-а-атюшки!
В субботу, перед третьим уроком, когда кончается маленькая перемена, я случайно натыкаюсь в коридоре на группу девочек. Тамара, прощаясь со своими «знатными» подружками и махая им рукой, кричит:
– Так помните: сегодня в шесть часов я вас жду!
– Придем, придем!
– Обязательно!
– Непременно придем! – кричат они ей, уходя в свое первое отделение.
А ровно через час, когда кончился третий урок и начинается большая перемена, Дрыгалка задерживает нас в классе. Удивительно, до чего она обожает портить нам большую перемену! Все стремятся выбежать из класса в коридор, завтракать, шуметь, а Дрыгалка непременно сократит перемену: хоть на пять минуток, хоть на минуточку, да сократит!
– Хованская! – вызывает Дрыгалка.
Тамара встает.
– Ваш дедушка подавал заявление о переводе вас в первое отделение?
– Нет, мой дедушка – князь Хованский – умер. А заявление подавал мой опекун, доктор Рогов.
Дрыгалка делает удивительно противное, насмешливое лицо и говорит с насмешкой:
– Ваш дедушка был князь? Вы в этом уверены?
– Он мне так говорил…
– Ах, он вам «говорил»? – уже открыто издевается Дрыгалка. – А вам известно, что такие вещи доказываются не словами, а документами?
Тамара молчит. Она очень бледна, и по губам ее пробегает что-то вроде мелкой судороги.
– Дедушка говорил мне… – выжимает она из себя наконец с усилием, – что наша грамота на княжество утеряна… но что мы все-таки князья.
– Ну, так вот, – с торжествующей интонацией продолжает Дрыгалка, – свободных мест в первом отделении нет. Дирекция готова была – для такого случая! – перевести кого-нибудь из первого отделения к нам во второе, а вас перевести от нас в первое. Но никаких документов о том, что вы – княжна, не имеется. Вы не княжна, а самозванка! И вас в первое отделение не переведут!.. – Затем, обращаясь к нам, Дрыгалка говорит, словно точку ставит: – Можете идти в коридор, медам!
И сама уходит из класса. Девочки со своими завтраками бегут в коридор. Часть девочек осталась в классе, в том числе и я. Я стою и боюсь поднять глаза. Боюсь посмотреть на девочек и увидеть: а вдруг они злорадствуют по поводу Тамары?.. И боюсь взглянуть на Тамару: а вдруг она плачет?
Но нет, девочки тоже не смотрят на Тамару, словно ничего не произошло. Мы выходим из класса группкой. Обернувшись в дверях, я вижу, как Тамара, очень бледная, поспешно, роняя вещи на пол, укладывает все свое классное хозяйство в сумку…
Выйдя в коридор, Меля запускает зубы в кусок пирога с капустой и говорит почти нечленораздельно:
– А ну его к богу, княжество это! Одна морока!
Остальные молчат. Но лица у них серьезные: сцена Дрыгалки с Тамарой произвела на всех тяжелое впечатление.
Мимо нас вихрем проносится Тамара, – в руке у нее сумка с книгами и тетрадями. Она мчится к лестнице и стрелой убегает вниз.
– Куда она? – тревожно говорит Маня Фейгель.
– Домой, наверно…
– Девочки! – говорит Лида с упреком. – Не будем заниматься чужими делами. Это называется: сплетничать.
Все молчаливо соглашаются с Лидой. Спустя минуту беседа бежит, как веселый ручеек, от одного предмета к другому. О Тамаре все забыли. Или делают вид, что забыли. Я – тоже. Конечно, мне ее немножко жалко: наверно, она огорчилась тем, что ее не хотят переводить в первое отделение. И Дрыгалка так насмешливо говорила ей: «Вы не княжна, а самозванка!» Кому же приятно слышать такое?
Но – удивительное дело! – слух об этом происшествии уже облетел весь институт. В коридоре все говорят только об этом. Ко мне подлетает Зоя Шабанова.
– Это правда? – спрашивает она с любопытством.
– Что «правда»?
– Да вот – про Хованскую?
Вокруг нас уже собралась толпа. Девочки набежали отовсюду, как куры на просо.
– А что такое – про Хованскую? – спрашиваю я с самым искренним недоумением.
В глазах Зои, да и некоторых других девочек, – жадное любопытство. Вот с таким выражением лица ходят по квартирам, чтоб посмотреть на незнакомых им покойников, или толпятся у церквей и костелов, чтоб увидеть незнакомых им новобрачных.
Это очень противно…
Очевидно, Лида Карцева чувствует то же, что и я, потому что она очень холодно смотрит на Зою и других девочек, обступивших нас.
– Да что такое мы должны знать про Хованскую? – говорит Лида спокойно. – Ничего мы не знаем! Дайте нам пройти…
Нас пропускают. Мы идем по коридору со своими завтраками и говорим о другом. О чем угодно, только не о Тамаре Хованской.
Вечером прибегает к нам Леня, очень взволнованный:
– Шашура! Идем к нам…
– Это зачем еще мне идти?
– Меня дедушка послал. «Скажи, говорит, Сашеньке (он тебя Сашенькой зовет… подумай, всех обезьян Сашеньками звать!), чтоб сейчас пришла к нам!»
Я понимаю это так, что у Тамары собрались все ее знатные гости и Ивану Константиновичу непременно хочется, чтобы пришла и я. А я так не хочу этой встречи с «графьями и князьями», что даже пропускаю мимо ушей Ленькину дразнилку про «обезьян».
– Зачем я к вам пойду? – ершусь я. – У вас и без меня гостей много…
– То-то и дело, что нет! – серьезно отвечает Леня. – Ни одного гостя и три телеги неприятностей… Пойдем, Шашура!
У Роговых еще в передней слышно, как заливается хохотом Тамара.
– Ты меня обманул? – сурово говорю я и поворачиваюсь, чтоб уйти. – У вас веселье, хахоньки, а ты сказал: никого нету!
Леня удерживает меня за рукав шубки.
– Это у Тамары… истерика… – бормочет он сконфуженно. – Плачет она… понимаешь? Плачет!
Мы с Леней входим в комнату, откуда доносятся странные звуки, похожие больше на хохот, даже на икоту, чем на плач. Я никогда в жизни такого не слыхала и в совершенном ужасе схватываю Ленину руку.
В довершение переполоха попугай Сингапур в своей клетке начинает заливаться точь-в-точь как Тамара! Оказывается (потом нам это объясняет Иван Константинович), одна из прежних хозяек Сингапура часто закатывала истерики, и Сингапур перенял это от нее. Все эти годы он жил у Ивана Константиновича и не слыхал никаких истерик; ну, а когда Тамара начала эту знакомую ему песню, Сингапур страшно обрадовался и начал выводить истерические вопли. Так они наворачивают оба – Тамара и Сингапур!
Но для Тамары состязание с попугаем оказывается полезным: плач ее ослабевает. Она даже кричит:
– Ленька! Да поставь ты эту проклятую птицу на рояль!
Поставленный на гладко отполированную крышку рояля попугай Сингапур перестает хохотать, икать и плакать. Он только, как всегда, жалобно умоляет:
– Простите… пустите… не буду!
Все это так смешно, что даже Тамара улыбается сквозь слезы. Она сидит на диване, прижавшись к Ивану Константиновичу, крепко обнимая его за шею, и горестно бормочет:
– Дедушка… Миленький, дорогой дедушка… Как нехорошо все вышло, дедушка!
Мы с Леней невольно переглядываемся: впервые со времени их приезда Тамара называет Ивана Константиновича «дедушкой», впервые обнимает его и льнет к нему, как внучка, ищущая защиты! И, как ни расстроен Иван Константинович огорчениями Тамары, все-таки он счастлив этой переменой в ее обращении с ним.
– Птушечка… – целует он ее плачущие глаза. – Да не убивайся ты так! Ну, сегодня все вышло не очень хорошо, а завтра будет великолепно! В этом – жизнь, дорогая моя, внученька милая… И тебе еще жить и жить… долго-долго!..
