Распутин: жизнь и смерть - Эдвард Радзинский

Такая странная история…

И еще одна дама — Вера Варварова. Ей тогда было 28 лет. В «Том Деле» она показала: «Я артистка, пою цыганские романсы… пела в присутствии царя».

Во время гастролей в Киеве она оскорбила чиновника, и ей грозило заключение в тюрьму. Она обратилась к Распутину. И уже вскоре «пришла бумага из Сената, что я освобождена от наказания». После чего Распутин «позвонил мне и сказал:

«Приезжай попеть, у меня гости… Я приехала вместе со штабс-капитаном Езерским, с которым я тогда жила… У Распутина было много гостей… какие-то дамы… я пела, играла на гитаре, гости пели хором, Распутин плясал… Я часто бывала у него на таких же вечеринках… Со мной он был вполне корректен, тем более, что я была постоянно с Езерским».

Варварова утверждает, что сама ни разу не побывала «в комнатке с диваном». Но она описывает, что на ее глазах происходило с дамами, уединявшимися с «Нашим Другом»: «Бывало, он ласков с какой-нибудь дамой… уйдет с ней в другую комнату, а затем гонит ее оттуда: „Пошла вон!“

Скоро и их отношениям внезапно пришел конец: «Мне надоела эта обстановка, и в последний год перед смертью Распутина я у него не была ни разу». Действительно последнее упоминание о ней в записях агентов относится к концу 1915 года. Но это упоминание весьма красноречиво: «Распутин вернулся в 9.50 утра вместе с Варваровой… Вероятно, ночевал у Варваровой». А потом, после ночи, певица… присоединилась к толпе исчезнувших просительниц. Распутин и ей вдруг сказал: «Пошла вон!»?

Была и еще одна категория «посетительниц дивана». Белецкий определяет их так: «Хорошо материально обеспеченные и никаких просьб к нему не имевшие… они из особого интереса к его личности сознательно искали знакомства с ним, зная, на что идут». Среди них он особо выделяет «одну княгиню из Москвы». Это была 38-летняя княгиня Стефания Долгорукова, жена камер-юнкера высочайшего двора.

«1 декабря 1915… Распутин и княгиня Долгорукая на моторе приехали в гостиницу „Астория“ в 3.30 ночи… оставался у нее до утра», — доносят агенты. Но «княгиню из Москвы» соединяла с Распутиным отнюдь не одна страсть. Она, как выяснится, решила перевести в Петербург мужа, и «Наш Друг» ей помогал — устраивал встречи с нужными людьми.

«17 декабря… Княгиня Долгорукая прислала мотор за Распутиным, который привез его в гостиницу „Астория“… Туда же… явился бывший Петроградский градоначальник генерал Клейгельс… вместе пробыли до 2 часов».

И еще две уже знакомые нам дамы — не из высшей аристократии, но «хорошо материально обеспеченные». «8 декабря… Распутин привез в „Донон“ Джанумову и Филиппову… после обеда поехал с ними в гостиницу „Россия“.

Но и Долгорукая, и Джанумова будут отрицать близость с Распутиным. Будет отрицать и Жуковская, хотя ее отрицания особенно неправдоподобны. Историк Мельгунов, которому она рассказывала о своих отношениях с Распутиным, не без скепсиса записал в дневнике ее рассказ: «Жуковская так понравилась старцу… он умолял остаться у него ночевать… делал это открыто, при Муне Головиной… Старец хватал Жуковскую за ноги, целовал чулки, гладил шею и грудь… Жуковская потом сообщила с гордостью, что будто не удалось старцу ни разу поцеловать ее в губы… „ Пругавин, направивший Жуковскую к Распутину, прямо объяснил следователю: «Она была с истрепанными нервами и, вероятно, с уклоном в сторону эротизма, и нужно думать, что она в своих поисках новых переживаний отнюдь не с таким отвращением относилась к искательствам Распутина“.

Действительно, сей «уклон в сторону эротизма» пронизывает все воспоминания Жуковской. Но смелая и достаточно бесстыдная женщина, описывая этот микромир похоти, будет настаивать, что после всех бесконечных «нападений» Распутина не уступила!

Но как одинаковы эти «нападения»… Сначала идет долгая проповедь: «Это ничего, коли поблудить маленько… Вот, понимаешь, как надо: согрешил и забыл, а ежели я, скажем, согрешу с тобой, а после ни о чем, кроме твоей… (Жуковская не смеет записать распутинское слово и ставит точки. — Э. Р. ) думать не смогу — вот это грех будет нераскаянный… мысли-то святы должны быть… А после в церковь пойдем, помолимся рядышком, и тогда грех забудешь, а радость узнаешь»… «Но если все-таки считать эту грехом, зачем делать?» — спросила я. Он зажмурился: «Да ведь покаяние-то, молитва-то — они без греха не даются»… Все ниже склоняясь, он налегал грудью, комкая тело и вывертывая руки… дошел до бешенства. Мне всегда кажется, что в такие минуты он, кроме этого дикого вожделения, не может чувствовать ничего… его можно колоть, резать, он даже не заметит. Раз я воткнула ему в ладонь толстую иглу… а он даже не почувствовал… Озверелое лицо надвинулось, оно стало какое-то плоское, мокрые волосы, точно шерсть, космами облепили его… глаза, узкие, горящие, казались через них стеклянными. Молча отбиваясь… и вырвавшись, я отступила к стене, думая, что он кинется опять. Но он, шатаясь, медленно шагнул ко мне и, прохрипев: «Идем помолимся!» — схватил за плечо, поволок к окну, на котором стояла икона Симеона Верхотурского, и, сунув в руки лиловые бархатные четки, кинул меня на колени, а сам, рухнув сзади, стал бить земные поклоны, сначала молча, потом приговаривая: «Преподобный Симеон Верхотурский, помилуй меня, грешного!»… Через несколько минут он глухо спросил: «Как тебя зовут?» (он забыл, ибо они все для него «душки». — Э. Р. ), и когда я ответила, опять стал отбивать поклоны, поминая вперемежку себя и меня. Повторив это раз… десять, он встал и повернулся ко мне, он был бледен, пот ручьями лился по его лицу, но дышал он совершенно покойно, и глаза смотрели тихо и ласково — глаза серого сибирского странника… « Во всех описаниях Жуковской чувствуется бешеное любопытство и желание, которое гонит ее к Распутину. Но этой „сатанистке“ нужно насилие… а его-то и нет. „Отец Григорий“ будто ждет ее сопротивления, отпора, после которого все кончается… молитвой! И опять будет приходить к нему Жуковская, и опять все будет повторяться…

Точно так же опишет свои встречи с Распутиным певица Беллинг. Только в отличие от Жуковской, которая хочет мужика, Беллинг приходит им пользоваться, он ей противен. И потому нет молитвы после «нападения» — молиться ему не о чем. Она не грешна, и оттого легко выскальзывает из его объятий…

И постепенно создается странное ощущение, будто, нападая на женщин, он жаждет сопротивления, чтобы тут же их отпустить. Будто вся распутинская эротика — только в его постоянном нападении и их отпоре. Обязательном отпоре…

«Идя домой, — пишет Жуковская, — я думала: „А если он с Лохтиной поступал так же… доведя ее до исступления, ставил на молитву? А может быть, и царицу так же?“ Я вспомнила жадную, ненасытную страсть, прорывавшуюся во всех исступленных ласках Лохтиной — такою может быть только всегда подогреваемая и никогда не удовлетворяемая страсть. Но это никогда не узнаешь наверное… это, может быть, узнается много позже, когда никого из них не будет в живых».

Возможно, это было лишь продолжением его таинственного религиозного опыта

— все то же постоянное возбуждение похоти и ее подавление до полного бесстрастия. Это давало Распутину «утончение нервов», результатом которого и были его прозрения, его гипнотическая сила. Вот почему так затягивались «романы» с отбивавшимися дамами вроде Жуковской, Джанумовой, Беллинг. Но все те, кто сдавались, удовлетворяли его желания — исчезали тотчас же.

И кокотка Трегубова, поставлявшая ему богатых евреев-просителей, ходила к нему в дом лишь до тех пор, пока не отдалась. Грех победил — и Распутин, как он объяснял Жуковской, «уже не мог думать ни о чем, кроме… „ Его сила ослабевает, а за это он начинает ненавидеть грешницу. Вот, видимо, истинная причина, по которой он попытался убрать от себя Трегубову, выслать ее из столицы. И когда простодушная женщина пришла к нему и, судя по всему, вновь отдалась, уверенная, что это поможет, он приказал выслать ее из Петрограда немедля… И Лунц, и Варварова, и Базилевская, и Гаер, и безымянные жертвы «задатка“ совершили ту же ошибку: отдались — и тотчас исчезли из квартиры.

И бедную Берладскую он начал избегать и ненавидеть, как только та ему уступила. То же — в таинственной истории с нянькой царских детей Вишняковой. Она поддалась его бешеному желанию в полубезумии, и он тотчас отдалил ее от себя. И оскорбленная нянька объявила, что он ее изнасиловал.

Однако и «уступившие» остаются рядом с ним — но лишь те, кто посвящен в его опыт, истинные члены секты, готовые терпеть отвращение Распутина и продолжать его обожествлять. Несчастная Лохтина, верная Зинаида Манчтет, безгласная баронесса Кусова, хитрая Лаптинская и послушная Патушинская исполняют роли его «небесных жен». Они покорно, по первому приказу Повелителя, тотчас освобождают его постель… Остаются и те, кто продолжает томить его неудовлетворенным желанием, «возней» — княгиня Шаховская и Сана Пистолькорс. Этих дам притягивает беспрестанное «нападение», бесконечная сексуальная игра, заканчивающаяся возвышенным покаянием, экзальтацией и молитвой. И когда они уговаривают «новеньких» — Джанумову или Жуковскую — отдаться, они знают, что это будет их концом: очередные «чужие» тотчас присоединятся к этой женской армии, прошедшей через диван и бесследно исчезнувшей…