Тургенев - Николай Богословский

Или неужели же он, с 1859 года, успел переродиться в Биндасова? Если же он жив и здоров и остается самим собою, в чем не может быть никакого сомнения, то каким же образом это случилось, что Вы его не заметили? Ведь это значит не заметить слона… А если Вы его заметили и умышленно устранили его при подведении итогов, то, разумеется, Вы сами отняли у этих итогов всякое серьезное значение…»

Этим отзывом Писарев дал понять автору «Отцов и детей», что передовые читатели ждали от него углубленного развития образа разночинца, демократа и революционера.

«Вы напоминаете мне о Базарове, — отвечал Тургенев, — и взываете ко мне: «Каин, где брат твой Авель?» Но Вы не сообразили того, что если Базаров и жив — в чем я не сомневаюсь, — то в литературном произведении упоминать о нем нельзя: отнестись к нему с критической точки — не следует, с другой — неудобно; да и, наконец, ему теперь только можно заявлять себя — на то он Базаров; пока он. себя не заявил; беседовать о нем или его устами — было бы совершенною прихотью — даже фальшиво…»

Как только роман был напечатан в третьей книге «Русского вестника», Тургенев послал его Герцену, который жил теперь уже не в Лондоне, а в Женеве.

Узнать мнение Герцена о «Дыме» Тургеневу было особенно важно и интересно, потому что в романе нашли отражение их частые споры по общеполитическим вопросам. Ведь Потугин, устами которого Тургенев высказал свои заветные мысли о России и Западе, об общине и народническом социализме и т. п., оспаривал, в сущности, взгляды Герцена.

Вот где, собственно, вернулся Тургенев к полемике, открытой издателем «Колокола» в цикле статей «Концы и начала».

Посылка романа явилась подходящим поводом к возобновлению прежних дружеских отношений между Тургеневым и Герценом.

Примирение могло бы состояться и раньше, потому что ни один из них не держал камня за пазухой и каждый продолжал с большим интересом следить за деятельностью другого.

Вместе с романом Тургенев отправил Герцену письмо, в котором первый протянул ему снова руку дружбы. «Посылаю тебе свое новое произведение, — писал он. — Сколько мне известно, оно восстановило против меня в России — людей религиозных, придворных, славянофилов и патриотов».

Герцену роман был уже известен. Еще до получения этого письма он напечатал в «Колоколе» одну за другой три заметки о «Дыме». В первых двух о самом произведении, по существу, ничего не говорилось, но содержались полемические выпады против редактора «Русского вестника».

В третьей заметке Герцен слегка «ужалил» и самого автора «Дыма». Она называлась «Отцы сделались дедами». Герцен писал в ней: «Экий этот Иван Сергеевич — лучший, сказал бы я, из всех Иванов Сергеичей в мире, если б не боялся обидеть Аксакова (Ивана Сергеевича. — Н. Б.). И нужно ему эдакие дымы кольцами пускать.

Ведь наделила же его природа всякими талантами: умеет об охоте писать, умеет пером стрелять по всем глухим тетеревам и куропаткам, живущим в «дворянских гнездах» да «затишьях». Нет, хочу, говорит, быть публицистом — едким, злым, желчным, а сам — добрейшая душа, ни желчи, ни злобы; ничего такого».

Политическая сатира во вкусе Щедрина — жанр для Тургенева новый, необычный — не вызывала сочувствия у Герцена. Он и прежде не одобрял политических «экскурсов» Тургенева в художественных произведениях, считая, что сила его дарования была в другом. «Оставь политику… будь снова независимым писателем», — убеждал он Тургенева в 1864 году в момент их расхождения.

Пространные потугинские тирады в «Дыме» показались Герцену утомительными, ненужными, скучными.

О примирительном шаге Тургенева он сообщил своим близким как о «великой новости», а самому Ивану Сергеевичу отвечал: «Я только что немного тебя ужалил за «Дым», а ты мне его посылаешь».

Герцену тоже не хотелось вспоминать старое, и он с искренним дружелюбием протягивал руку Тургеневу, предлагая подвести баланс — кредит и дебет и по взаимному согласию перечеркнуть его и забыть о нем.

«Шуточная заметка моя идет не от злобы, — я никогда не сержусь больше одной недели и даю слово, что мои зубы против тебя давно выпали. Но что ты поддерживаешь Каткова, это больно видеть; будто ты не нашел бы издателя без гнусного доносчика, о котором ты сам отзывался… с омерзением…

Итак, сделаем счет и, если ты не очень осерчал, а сам захохотал над моей заметкой, напиши. Я искренно признаюсь, что твой Потугин мне надоел…»

В ответном письме Ивана Сергеевича говорилось, что «Дым» был послан им после прочтения заметки в «Колоколе» и что, следовательно, он и не думал сердиться за нее.

Тургенев действительно не придал всему этому большого значения, отчасти, может быть, потому, что и в самом деле сознавал, что отцы сделались дедами: «Тебе минуло 55 лет, мне в будущем году стукнет 50. Это лета смирные — да и что там ни говори, мы, благодаря нашему прошедшему, времени нашего появления в свет и т. д., все-таки ближе стоим друг к другу, легче понимаем друг друга, чем разногодники.

А счеты свести мне очень легко. Единственная вещь, которая меня самого грызет, это мои отношения с Катковым, как они ни поверхностны».

Тургенев объяснял, что он сотрудничает не в реакционной газете Каткова «Московские ведомости», а в журнале «Русский вестник», который, как ему кажется, в сущности, сборник, не имеющий никакого политического колорита.

Не соглашаясь с герценовской оценкой рассуждений Потугина, Тургенев подчеркивал, что за «Дым» его «ругают все — и красные, и белые, и сверху, и снизу, и сбоку, особенно сбоку», что «еще никогда и никого так дружно не ругали, как его за «Дым».

Он нисколько не преувеличивал. Камни и впрямь летели со всех сторон.

К осуждающим голосам критиков присоединились и голоса писателей, также встретивших новый роман Тургенева почти единодушным осуждением.

Оно выражалось по-разному. Поэт Тютчев, чрезвычайно высоко ценивший талант Тургенева, прочтя «Дым», остался им очень недоволен, хотя и признавал мастерство, с каким изображена Ирина Ратмирова. Он тотчас же откликнулся на выход романа стихотворением «Дым», напечатанным в майской книжке «Отечественных записок». В этом стихотворении Тютчев «оплакивал» ложную дорогу, избранную Тургеневым:

Здесь некогда могучий и прекрасныйШумел и зеленел волшебный лес,Не лес, а целый мир разнообразный,Исполненный видений и чудес.

Так образно определял поэт тургеневское творчество прежней поры.

Какая жизнь, какое обаянье,Какой для чувств роскошный, светлый пир!Нам чудились нездешние созданья,Но близок был нам этот дивный мир.И вот опять к таинственному лесуМы с прежнею любовью подошли.Но где же он? Кто опустил завесу,Спустил ее от неба до земли?Что это? Призрак, чары ли какие?Где мы? и верить ли глазам своим?Здесь дым один, как пятая стихия,Дым — безотрадный, бесконечный дым!.Нет, это сон! Нет, ветерок повеетИ дымный призрак унесет с собой,И вот опять наш лес зазеленеет,Все тот же лес, волшебный и родной.

Гончаров, лечившийся в то время в Бадене, встретившись с Тургеневым, отозвался о «Дыме» весьма отрицательно.