Англия и Уэльс. Прогулки по Британии - Генри Мортон

(В Норфолке не привыкли церемониться).

— Девять пенсов, — объявляет торговец, демонстрируя товар.

— Семь, — делает встречную заявку фермер.

— Нет, ’бор, сигара стоит девять пенсов.

— Ну, и кури ее сам за эту цену!

— Ладно, восемь пенсов, — сдается торговец. — Себя обкрадываю. Берешь?

— Беру, беру… Хотя, зуб даю, она того не стоит!

Когда дверь за фермером захлопывается, продавец пожимает плечами:

— Она и впрямь стоит восемь пенсов… но не говорить же об этом вслух!

Ночной Норидж представляет собой волшебное зрелище — особенно если смотреть на него с замковых стен. Крыши домов ярко блестят в лунном свете, зыбкое зеленоватое свечение окутывает тонкий шпиль собора, а внизу расстилается таинственный лабиринт темных узких улочек. Одинокий припозднившийся гуртовщик перегоняет свою отару через опустевшую рыночную площадь. В такие минуты кажется, будто минувших столетий как не бывало. И снова из раскрытых чердачных окошек доносится поскрипывание ручных ткацких станков, а вдоль пустынных набережных медленно движутся призраки фламандских кораблей.

Неподалеку от Кромера расположена деревушка Клей-некст-зэ-Си (жители Норфолка произносят ее название как Клай), сразу за которой начинаются солончаки. На целые мили тянется однообразная низина, отделяемая от моря узкой полоской желтого песка. В часы отлива она оголяется, но затем море возвращается и лихим кавалерийским галопом наверстывает свое. Это пустынная местность, где тишину нарушают лишь шепот ветра да крики морских птиц. Люди сюда не захаживают, если не принимать в расчет одержимых натуралистов, которых гонит научное любопытство и желание познать мир солончаковых пустошей.

Ветер колышет морскую гладь — мили и мили бледносиреневого цвета; то там, то здесь проступают огромные пятна розового и лилового оттенков: морская вода заполнила выемки в рельефе и образовала озера; золотые облака громоздятся над кромкой моря и медленно, будто сказочные галеоны, наползают на сушу. Солнечные лучи отвесно падают на плоскую равнину и дополнительно усиливают все это многоцветие. Они порождают столько тончайших оттенков, что никакими словами не передать великолепие пейзажа — здесь требуется хороший художник-акварелист. Прибрежные солончаки только кажутся пустынными, на самом деле они наполнены жизнью. Вот серо-голубая цапля бесшумно взмывает над зелеными зарослями камышей и летит прочь, выпрямив ноги, лениво взмахивая сильными крыльями. Немного поодаль она снова опускается на землю — ее темная головка возвышается над камышами, глаза зорко следят за вашими передвижениями. На обломках рыбачьих лодок рядами сидят белые чайки.

Внезапно стая приходит в движение — вспышка белого цвета, сопровождаемая громкими криками. Чайки срываются с места, поднимаются в воздух: оранжевые лапки втянуты, плотно прижаты к белым перьям брюшка. Птицы набирают высоту, описывают беспорядочные круги, затем замирают и парят, распрямив крылья. Полет длится недолго, и вот уже стая снова устремляется к земле: каждая чайка — словно белая вспышка с оранжевыми мазками лапок. Начинается прилив, и вода наступает на берег. Она жадно поглощает сушу, крутясь и пенясь, заполняет небольшие ложбинки и извилистые русла ручейков. Еще минуту назад илистые отмели были сухими, а теперь они скрываются под водой, которая коричневой змеей вползает на берег — извивается и пузырится, образуя на границе светлую кромку из морского критмума.

И весь этот спектакль — с криком чаек, плеском воды и ветром, нагоняющим морскую голубизну, — ежедневно разыгрывается без зрителей. Ибо это странное, ничейное пространство не принадлежит ни земле, ни воде. Вернее сказать, это прекрасное и диковинное место — наполовину суша, наполовину море. Каждый день море наступает, пытаясь отвоевать его для себя, а трава отчаянно сопротивляется, отстаивая свои права. Если повернуться спиной к морю, то вдалеке вы увидите зеленые луга и деревушки, словно прорисованные уверенным пером художника, и серые церковные башенки над кронами деревьев.

Они цепочкой выстроились вдоль всей границы солончаковой пустоши — странные маленькие селения, некогда бывшие портовыми городками. Непомерно большие церкви, одиноко стоящие посреди лугов, свидетельствуют о том, что некогда здесь жили люди и кипела торговля. В Блейкни церковь имеет дополнительную башню — раньше она исполняла роль маяка, а теперь находится на грани разрушения. Они все пришли в упадок и медленно разрушаются — и Клей, и Солтхаус, и Уэйберн (чья древняя гавань превратилась в гнездилище диких птиц), и Уэллс-некст-зэ-Си. Все эти прибрежные деревушки — бывшие порты — пали жертвой моря.

Деревушка Стиффки находится в маленькой укромной долине. Она знаменита своими собирательницами моллюсков. Чтобы увидеть их, мне пришлось отправиться на дальнюю прибрежную пустошь. По пути я форсировал многочисленные ручейки и протоки — благо кто-то позаботился наладить мостки из гниющих бревен, — прошагал целые мили по болотной жиже, прежде чем добрался до песчаного пляжа, густо усеянного обломками кораблекрушений (по обилию этих самых обломков здешний берег мог бы поспорить с Нидлз[54]). Здесь я увидел десятки черных фигурок, которые, согнувшись в три погибели, копались в песке в поисках «стьюкийских голубых» — именно так называются знаменитые ракушки.

Навстречу мне двигалась одна из собирательниц моллюсков, на спине она несла огромный мешок с добычей. Собственно, почему я решил, что это женщина? Угадывать пол этого странного существа, ориентируясь на одежду, было неблагодарным занятием. Что можно сказать о черных кюлотах и толстых шерстяных чулках, которые насквозь промокли от морской воды? Комплект дополняла старая черная шаль и зюйдвестка, застегнутая на подбородке на манер чепчика Кейт Гринуэй. Когда фигура приблизилась, я смог разглядеть, что это все-таки женщина, причем весьма преклонных лет — на вид ей было лет семьдесят, никак не меньше. Лицо по форме и цвету напоминало печеное яблоко, все испещренное тонкими морщинками; беззубый рот с плотно сжатыми губами придавал лицу строгое, даже чопорное выражение, которое контрастировало с младенчески-наивным взглядом блекло-голубых глаз.

Вначале разговор не складывался: подобно многим своим землякам, старуха боялась отвечать на вопросы незнакомого человека. Я поинтересовался, хватает ли у нее сил для такой тяжелой работы. Женщина ответила, что занимается этой работой всю жизнь — с младых лет.

Помнится, несколько лет назад в печати появилась статья, которая выставляла Стиффки и ее женское население в весьма невыгодном свете. По словам автора, практиковавшиеся здесь родственные браки сильно испортили нравы деревни: мужчины якобы вообще не работают, а женщины вынуждены вкалывать как проклятые, чтобы хоть как-то продержаться на плаву.