Вне закона - Иосиф Герасимов

Илья Викторович отпил вина, оно было терпким, приятным, он даже почмокал губами, поправил очки, сделав вид, что всю эту историю, рассказанную Степаном Степановичем, пропустил мимо ушей, хотя на самом деле его серьезно ожгло в душе стыдом. Рассказанное Степаном Степановичем было правдой, случилось это лет десять назад.

В ту пору он переживал полное нетерпение ко всему происходящему, все надоело, он устал, поехал в Кисловодск один, чтобы забыться. Играл в карты, совершал долгие прогулки и тосковал, что жизнь идет под уклон. Такая расслабленность сделала его беззащитным, ввергла в меланхолию, пробудившую потребность в любовных утехах, но легкой связи не хотелось. Тоща-то сероглазая странница, встреченная на прогулке по терренкуру, повела его за собой, и он пошел.

Забыт был весь опыт общения с людьми, он поплыл по течению, чувствуя себя счастливым от бездумного существования и от почти мальчишеского пыла. Это уж потом, когда сероглазая исчезла, а он, пометавшись в поисках, не обнаружил даже следа ее, сообразил, что над ним просто поглумились, но он не знал — кто. Только сейчас это прояснилось. Да и врет Судакевич, что кинулся его спасать, скорее всего, он эту бабочку сам к нему и направил по заданию руководства, потому что, наверное, просочились слухи о его скверном настроении и там, наверху, решили выяснить, что угнетает генерала, занимающегося учеными. Да наплевать на все это! Судакевич ведь его дразнит, и не следует показывать, что его рассказы трогают Илью Викторовича.

Но Судакевич безошибочно оценил его состояние, зная, что если уж Илья Викторович рассердится, то никакого разговора у них не получится; сухопарый старик в очках на носу с горбинкой просто встанет и уйдет, и на том конец. Потому-то Степан Степанович торопливо заговорил:

— Да не сердись, Илья Викторович, я ведь любя. Мало ли что у каждого из нас в заначках хранится… Вон посмотри, вокруг сидят знаменитости. А скольких мы с тобой великими сделали. Я всегда говорил: если надо, дайте мне средненького писаку, а я из него гения сотворю, медалей навешу, весь мир признает, потому что лучшего у нас просто нет. Эх, Илья Викторович, в Писании-то говорится: Иуда продал Христа за тридцать сребреников. А у наших клиентов сребреников не водилось, и в казне тоже. За последний грош, бывало, продавались. У Осипа Мандельштама — опальный поэт, а замечательный, такие стишки есть: я не хочу средь юношей тепличных разменивать последний грош души… А они меняли, да с охотой. Мы из них людей делали, а не они нас. Про нашего брата чего только сейчас не пишут, но нам чужие грехи брать на себя не следует, мы ковали знаменитостей, расчищали им дорогу. Только и всего. Сам слышал, как Юрий Владимирович высказывался: сознание материально, стало быть, поддается управлению. А управлять надо не пыточными методами, а покровительством и продвижением. Уверовав в свое величие, и бездарь обретет осанку человека с мировым именем. Тогда его начнут почитать за такого не только внутри отечества, а и за рубежом. Между прочим, там престиж высоко ценится. Они ведь к себе на фестивали, да и другие сборища не каких-нибудь опальных, а именно всяких народных да лауреатных приглашали. Юрий Владимирович ведь правильно внушал: мы политические воины партии. И те, кто от нас едет туда, на передний край, — ученый он или писатель, — наш посланец, а стало быть, наш борец. Сейчас такое и не упомянешь. Забьют. А ведь все правда. Это, конечно, Пастернак себе позволить мог: мол, позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех. Так потому его и в дурной пахучей жидкости вывозили, а кроме прочего, он и в самом деле гением был. А вот когда балбес себя Пастернаком возомнит, то его купить ничего не стоит, а не продастся — поправить мозги пошлют, и все дела. Но это уж не наших рук дело, я в такое не влезал, хотя кое-что организовывать приходилось. У нас с тобой направление одно было: делать из дерьма конфетки, пардон. Делали.

Илье Викторовичу начинала надоедать болтовня Судакевича, тот выпил две большие рюмки вина, с удовольствием закусывал, крошки вылетали у него изо рта, но Илья Викторович не мог его оборвать, понимал, разговор этот Судакевич ведет не зря, и ждал. Но все же надоело, решил спросить напрямую:

— Говори наконец, к чему ты это?

Судакевич дернул носом, взгляд его сразу отвердел.

— Ладно, — сказал он почти сурово. — Играем открыто. Ведь едва твой звонок раздался, как я уж сообразил: долетел до тебя слушок о Луганцеве, вот ты и решил вмешаться, так?

«Молодец», — мысленно похвалил Илья Викторович.

— Так, — улыбнулся он. — Можешь подтвердить, что его двигают в замы к премьеру?

— Премьер еще не утвержден. Но их обоих проголосуют. Сомнений нет… Так скажи мне, дорогой генерал, зачем тебе Луганцев? Пусть идет своей дорогой. Мы свое прошли. Сам ведь должен понять: Луганцева всерьез готовили. И он нужен у руля власти. Он! Так решили. Так и будет. А ты с ним счеты хочешь свести. Зачем?.. Ну, отправил он тебя на покой. Скажи спасибо. Живи мирно.

— А он отправил? — обрадованно поймав на слове Судакевича, произнес Илья Викторович.

Тот на минутку замялся, проговорил уверенно:

— А ты такой ребенок? Не знал?

— Знал.

Конечно, он знал. Но его ненависть к Луганцеву все же странная, скорее всего она похожа на ненависть к нелюбимому пасынку. Судакевич прав: он сам сотворил этого государственного мужа, из мальчишки-осведомителя вознес его до генерального директора научно-производственного объединения, работающего на военку. Не все, конечно, Илья Викторович делал по своей воле, чаще по приказу. Уже тогда было ясно: Луганцева готовили на самые верха, ведь не бездарный он человек, верткий, умеет завоевывать людей, да и много лет о нем пишут, говорят, приводят его высказывания, хотя славу крупного ученого пришлось ему приклеить за счет других, более светлых умов — наука-то нынче коллективная. Но коль уж эта слава была создана, то соскрести ее с Луганцева стало невозможным, да и не нужно было этого делать.

Хотя, если бы он свернул в сторону, нашлось бы немало способов открыть его подлинную суть или вообще его зачеркнуть. Но Луганцев служил исправно. И все же беспокойство жило в этом бородатом академике, его начинали одолевать сомнения и тревоги, когда рядом появлялся самостоятельный, независимый ум, легко угадывавший цену Луганцева и не способный идти на компромиссы. Возникала в Луганцеве внутренняя паника, он метался душой, а давно известно — паникер, спасая себя, может дойти до предела жестокости. Так и случилось с Тагидзе. Как ни пытался Луганцев его укротить, прибрать к рукам, ничего не выходило: ни внешняя защита, ни возвеличивание, ни запугивание, ничто не действовало на этого странного человека. Поэтому-то Луганцев и уничтожил Тагидзе, хотя ни себе, ни кому другому он бы в этом не признался.

Когда Луганцев укрепился окончательно, то более других ему начал мешать Илья Викторович. Слишком много знал о нем этот генерал, слишком много лишнего, и Луганцев добился своего.

После того как Илье Викторовичу сообщили, что его направляют на пенсию, он постарался узнать: кто же был инициатор. Ему шепнули — Луганцев. И он тут же поехал в объединение. Луганцев выдержал его в приемной полтора часа, чего никогда не бывало, а когда принял, руки не подал, из-за стола не встал, сидел, проглядывая бумаги.

— У меня пять минут. Говорите.

Это было неумно. Занесся бородач. Вот тогда Илья Викторович совершил непредвиденный поступок даже для самого себя. Он чуть ли не прыжком оказался возле Луганцева, схватил его за бороду, дернул вверх. Глаза Луганцева остановились не столько от боли, сколько от изумления.

— Ты, засранец, забыл, как мне свои подтирки притаскивал, на дружков стучал. Хочешь, я ими все стены твоего вшивого объединения обклею?

Луганцев опомнился, отвел руку Ильи Викторовича, приняв вид оскорбленного достоинства, произнес:

— Вы, Илья Викторович, всегда были шантажистом. Фальшивки у вас всегда на руках. — Внезапно лицо его перекосилось, и он истерично закричал: — Вон отсюда, чекистская мразь!

Илья Викторович заставил себя успокоиться, неторопливо полез в боковой карман.

— Я тебя сейчас пристрелю, как последнего клопа. И точка.

Он согнул руку под пиджаком в кулак, потому что никакого пистолета у него не было, и увидел, как Луганцев осел, побледнев, и внезапно шмыгнул за тумбу стола.

Илья Викторович рассмеялся, сказал:

— Живи, гаденыш! Еще не вечер…

Все эти годы Илья Викторович пестовал в себе жажду мести; он жил рутинной жизнью пенсионера, но знал: удар надо будет нанести в самый решающий момент. Конечно, Судакевич прав: Луганцева готовили к рулю управления, его начали готовить еще тогда, когда в комитете восседал голубоглазый ангел в очках, ставший потом генсеком; он знал: рано или поздно понадобятся власти такие, как Иван Кириллович, их легко держать в узде, потому что о них все до мелких деталей известно и они будут проводить ту политику, какую им укажут.