Японская новелла - Сёсан Судзуки

Но это еще не все: расстроилось не только здоровье Лю, но и его состояние. Богатство семьи стало таять, и со временем большая часть его полей, простирающихся на три сотни му, перешла к чужим людям. Поневоле пришлось Лю взять в непривычные к работе руки плуг. Жалкую жизнь влачит он теперь.

Почему же после того как Лю избавился от винных червей, его здоровье пошатнулось? Почему истаяло его богатство? Этот вопрос возникает сам собой, если взглянуть на факты в их причинно-следственной связи. По правде говоря, этим вопросом задавались многие жители Чаншани, люди разных профессий, и отвечали на него по-разному. Ниже приводятся три варианта ответа, выбранные нами как наиболее типичные.

Ответ первый. Винные черви олицетворяют счастье Лю, а вовсе не его недуг. Повстречавшись с глупым монахом, он по собственной воле выпустил из рук счастье, дарованное ему Небом.

Ответ второй. Винные черви олицетворяют недуг Лю, а вовсе не его счастье. Почему? Да потому, что, с точки зрения нормального человека, осушить за один присест целый кувшин вина.— дело немыслимое. Если бы Лю не избавился от винных червей, он долго не протянул бы и давно уже умер. В сравнении с подобным исходом даже бедность и пошатнувшееся здоровье следует воспринимать как благо.

Ответ третий. Винные черви не олицетворяют ни болезни, ни счастья Лю. С давних пор Лю не ведал иных наслаждений, кроме выпивки. Когда его лишили этого наслаждения, жизнь Лю утратила смысл. Стало быть, Лю — это и есть винные черви, а винные черви — это и есть Лю. Избавившись от винных червей, Лю словно бы убил самого себя.

Перестав пить вино, Лю перестал быть самим собой. А если прежний Лю прекратил свое существование, то вполне естественно, что вместе с ним исчезло и его былое здоровье и богатство.

Которое из этих мнений наиболее справедливо — я и сам не знаю. Я всего лишь привел эти нравоучительные суждения, подражая дидактической манере китайского сочинителя.

БЕСЕДА С БОГОМ СТРАНСТВИЙ

Настоятель Храма Небесного Владыки преподобный Домё потихоньку покинул ложе и, опустившись на колени перед столиком, развернул восьмой свиток Сутры Лотоса8.

Огонь в светильнике, поднимаясь над обгоревшим кончиком фитиля, ярко освещает инкрустированную перламутром поверхность столика. Из-за полога доносится сонное дыхание Идзуми-сикибу9. Только оно нарушает разлитую в покоях тишину весенней ночи Не слышно даже мышиного писка.

Преподобный Домё уселся на отороченную белой каймой циновку и, стараясь не потревожить спящую, принялся вполголоса читать сутру.

Такова была его давнишняя привычка. Человек этот происходил из рода Фудзивара. И хотя был он родным сыном дайнагона Митицуны10, наставника принца крови, и к тому же учеником епископа Дзиэ, верховного иерарха секты Тэндай, не соблюдал ни Трех Заповедей, ни Пяти Запретов11. Более того — по образу жизни он больше походил на тех мужчин, которых англичане именуют “dandy”, a мы — “первейшими любострастниками в Поднебесной”. Но, как это ни странно, в промежутках между любовными утехами он обязательно читал Сутру Лотоса. Судя по всему, сам он не усматривал в этом никакого противоречия.

Вот и сегодня он пришел к Идзуми-сикибу отнюдь не в роли проповедника. Будучи одним из многочисленных поклонников этой любвеобильной красавицы, он проник в ее покои, чтобы в этот весенний вечер не скучать в одиночестве. Хотя до первых петухов было еще далеко, он украдкой покинул ложе, дабы устами, хранившими запах вина, прочесть благостные слова о стезе, на коей все живые существа обрящут спасение...

Поправив ворот своей накидки, преподобный Домё принялся истово читать сутру.

Сколько времени он провел за этим занятием — неизвестно. Только вдруг он заметил, что огонь в светильнике убывает. Верхняя часть пламени стала синей, и свет постепенно делался все более тусклым. Вскоре фитиль начал коптить, и пламя вытянулось в тоненькую ниточку. Преподобный Домё в раздражении несколько раз подкручивал фитиль, но от этого свет не становился ярче.

Однако это еще не все — по мере того как свет иссякал, воздух в глубине покоев сгущался, пока наконец не принял смутных очертаний человеческой фигуры. Преподобный Домё невольно прекратил чтение.

— Кто здесь?

В ответ тень чуть слышно проговорила:

— Простите, что потревожил вас. Я — старец, живущий близ храма на Пятом проспекте.

Преподобный Домё слегка откинулся назад и, напрягая зрение, принялся рассматривать старца. Тот расправил рукава белого суйкана и с многозначительным видом уселся напротив него. Хотя отчетливо разглядеть старца в темноте было невозможно, ниспадающие концы тесьмы от шапки-эбоси, да и весь его вид свидетельствовали о том, что это не лис и не барсук-оборотень. В руке он держал изысканный веер из желтой бумаги, который было нетрудно рассмотреть даже в полумраке.

— Какой такой старец?

— В самом деле, назвавшись всего лишь старцем, я выразился не слишком ясно. Я — Саэ, бог странствий с Пятого проспекта

— Вот как? Чего ради ты сюда пожаловал?

— Я услышал, как вы читаете сутру, и на радостях явился вас поблагодарить.

— Я всякий день читаю эту сутру, не только сегодня.

— Тем более.

Бог Саэ почтительно склонил свою коротко остриженную изжелта-седую голову и все тем же едва уловимым шепотом продолжал:

— Когда вы читаете сутру, чистым звукам вашего голоса внемлют не только Брахма12 и Индра13, но и все будды и бодхисаттвы14, коих не счесть, как не счесть песчинок на берегах Ганга. Могу ли я, недостойный, равняться с ними? Однако нынче... — В голосе старца неожиданно послышалась язвительная нотка. — Однако нынче, перед тем как читать сутру, вы не только не совершили омовения, но и прикасались к телу женщины. Вот я и подумал, что боги и будды, питающие отвращение ко всякой скверне, вряд ли захотят пожаловать сюда, и, воспользовавшись этим, пришел вас поблагодарить.

— Что ты хочешь этим сказать? — в сердцах воскликнул преподобный Домё.

Старец же, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Преподобный Эсин15 говорил, что во время молитв и чтения сутр нельзя нарушать четыре правила. Это великое прегрешение, за которое человек будет ввергнут в ад, и поэтому впредь.”

— Замолчи!

Перебирая хрустальные четки, Домё пронзил непрошеного гостя колючим взглядом.

— За свою жизнь я прочел немало сутр и толкований священных книг и знаю наперечет все обеты и заповеди. Уж не принимаешь ли ты меня за глупца, не имеющего понятия о том, о чем берешься рассуждать?

Бог Саэ не произнес ни слова в ответ. Он сидел с опущенной головой и внимательно слушал рассуждения преподобного Домё.

— Слушай же меня хорошенько! Когда мы говорим: “Круговорот рождений и смертей есть нирвана16” или: “Заблуждения и страдания суть вечное блаженство”, — мы имеем в виду стремление каждого живого существа прозреть в себе природу Будды. Мое бренное тело — ничто иное, как единство трех тел просветленного Татхагата. Три стези заблуждений приводят к трем благодатям, под коими разумеются обретение бессмертного духа Будды, приобщение к высшей мудрости и избавление от страданий. Бренный земной мир — то же самое, что озаренная светом истины Чистая Земля. Как монах, воплотивший в себе существо Будды, я вкусил от благости буддийского учения о том, что три истины, открывающиеся благодаря трем прозрениям, — суть единая, абсолютная и вечная истина. Посему в моих глазах Идзуми-сикибу — это царица Мая17. Любовь между мужчиной и женщиной — высшее из благих деяний. Около нашего ложа незримо присутствуют дхармы18 всех пребывающих в вечности бодхисаттв, всех достигших вечного блаженства будд. Мое жилище столь же благословенно, как и гора, именуемая Орлиным Пиком Это не та “страна Будды”, куда без спроса суются такие, как ты, вонючие блюстители заповедей Малой Колесницы19! — Преподобный Домё расправил плечи и, тряхнув четками, с отвращением воскликнул: — Грязное животное, убирайся прочь!

Старец раскрыл желтый бумажный веер и поднес его к лицу, словно желая спрятаться за ним. На глазах у Доме его фигура начала расплываться, пока не растворилась в воздухе вместе с призрачным, точно сияние светляка, огнем светильника. И в тот же миг вдалеке послышался негромкий, но задорный крик петуха.

Наступил тот час, о котором сказано: “Весною — рассвет. Все белее края гор...”20

ДРАКОН

Старший советник Такакуни, пребывавший в земле Удзи, сказал: “Охо-хо! Поспал я днем, очнулся — еще жарче стало. Даже цветы глицинии, что в ветвях сосны запутались, неподвижны сделались — ни дуновенья. Даже всегда прохладное журчание ручья смешалось сейчас с жарким пением цикад — тяжко. Позвать что ли послушников — пусть они веерами помашут...