Гарики из Атлантиды. Пожилые записки - Игорь Губерман

— Вот оно что, — успокоенно сказал бедняга, — тогда все ничего еще, а я-то думал, в организме кальция не хватает.

Такого рода утешения находятся всегда, и грех роптать, спасибо и за это. Неизменно каждый день восходит солнце, наступает утро, за которым расцветает полдень, мягко и медленно сперва, потом стремительно сгущаются сумерки, и падает кромешная ночь. В этом естественном круговороте мне привычно и комфортно, я как будто знаю наизусть, как надо жить и как потратить эти ежедневные сутки. Но поскольку мы живем в Иерусалиме, где за каждым окном спокойно и беззаботно распластана вечность, то и будничное житейское мельтешение здесь как будто другое: понимаешь, что не надо никуда спешить, что это просто бесполезно, и становится единственно ценным лишь сегодня проживаемый день. Но это ведь кому расскажешь, если человек не ощущает то же самое? А если ощущает, тогда зачем об этом говорить?

Мы часто и подолгу молчим об этом с Сашей Окунем. Острое чувство счастья, что мы живем в эпицентре чуда, помогает нам достойно выносить все мелкие бытовые подробности (вроде хронического безденежья, к примеру). А чувство своей ненужности никому и полной никчемности в век необузданного технического прогресса упасает от самомнения и иллюзий. А если вдруг нам улыбается удача, то она вдвойне прекрасна, ибо заглянула независимо от нас, по доброй воле и случайно. А что явилась ненадолго, так спасибо, что вообще зашла.

Естественно, что записи мои обрывочны и несвязны: это ведь иллюзия, что жизнь течет сплошным потоком. Вовсе нет! Она петляет и застывает, перемежается длительным полусонным существованием, вдруг снова делает рывок или зигзаг и вновь стоит на месте. А все пунктиры событий и встреч, новых мыслей и неожиданных происшествий — они пунктиры, потому ведь и прерывисты, и только так их можно записать. А время протекает через них и утекает. Так мы однажды выпили с утра, разговорились, после в гости съездили, вернулись, чтоб немного поработать, выпили еще — и неизвестно, куда делся весь февраль.

А когда именно и где нас ожидает смерть — нам не дано заранее узнать, поэтому и говорить об этом глупо.

Пару лет назад, будучи в России на гастролях, был я приглашен в одном городе попариться в сауне с местными крутыми людьми. Я согласился с удовольствием, ибо сухой пар очень люблю. Нас было шестеро, и все сначала шло прекрасно. По всей видимости, сауна была в распоряжении этих людей недавно, и они ее от парилки не отличали: на декоративное (под камень) покрытие печи брызгали они то квас, то шампанское. Но за дверью прямо был бассейн, и там я охлаждался от радушия хозяев.

И внезапно появился среди нас рослый молодой парень рекламного телосложения и в плавках — мне сейчас же объяснили, что это знаменитый местный банщик и массажист, сюда сегодня специально приглашенный.

Мне как гостю предоставлена была первая очередь. Парень показал рукой на третью полку. Вообще я не люблю в парилке верхнюю полку — нету ни здоровья, ни куража, но тут уж делать было нечего. Я расстелил там простыню, залез, лег на живот и приготовился терпеть положенное мне блаженство. Парень молча принялся за дело. Он веником меня хлестал, и ноги мне заламывал, и мышцы разминал, и поддавал все время пар, стряхивая с веника на печь кипяток из тазика. Горячая волна больно обжигала бок и спину — как только терпеть стало невмочь, я поднял голову слегка и повернул ее, чтобы сказать: спасибо, хватит.

И тут увидел вот что: пятеро моих хозяев вместо мирного плескания в бассейне тесной кучкой сгрудились у двери и за мною неотрывно наблюдали. Любопытство и азарт светились в их глазах. Нет, отнюдь не уровень терпежки хилого еврея волновал их (из них четверо были евреями) — им было интересно, как заезжий фраер из Израиля вынесет их русский пар.

Тут охватили меня злость и гордыня. Я молча повернул голову обратно, закусил зубами мякоть руки возле большого пальца и уже не шелохнулся, пока парень меня сам не отпустил. Я спрыгнул с полки, слабо видя окружавший мир, хозяева посторонились, кто-то из них сказал: «Хорошо вы жар держите, Игорь Миронович», у меня хватило силы буркнуть: «А парок у вас жидкий», и я плюхнулся в бассейн, промахнувшись ногой мимо лесенки. Сердце у меня разбухло в огромный шар, который медленно-медленно, вяло-вяло бился изнутри то в грудь, то в спину. Оклемался я минут через пятнадцать, выпил пива и уже в парилку не пошел. Еще ни разу в жизни так не приближался я к тому, чтобы увидеть свет в конце туннеля.

Так что нелепо загодя загадывать о смерти, отравляя себе этим остающееся время.

Разумеется, мы с Сашей Окунем довольно часто говорим о женщинах, и даже как-то попытались привести в систему все их немногочисленные разновидности.

Художник убежденно утверждает, что женских типов только три: лошадиный, кошачий и мышиный. Лошадиных (или копытных) очень легко определить по их ушам, разрезу глаз, лицу, ноздрям, походке и повадке. И есть немало прочих признаков, хотя и названных достаточно. А лошадь это, корова, олениха или газель — дело второе и зависит уже от личного восприятия, а также возраста, фигуры и особенностей характера.

А кошачьи типы — это и тигрицы, и пантеры с росомахами, и домашние кошки в их бесчисленном ассортименте от ленивых, нежных и пушистых сибирских, вкрадчивых и гладких обычных, злобных и независимых сиамских — до облезлых помоечных темного происхождения. У кошачьего типа свои повадки и жесты, грация, характер и нравы, отличить и выделить их легче всех.

А есть еще мышиный тип (они же грызуны): белочки, бобрихи, хомяки, бурундуки и крысы — так как есть такие же мужчины, пол тут выделять необязательно.

— Ну а гусыни, утки, курицы? А разве их мы не встречаем то и дело? — усомнился я, смутно чувствуя заранее свою неправоту.

— Это большая и распространенная ошибка, — снисходительно ответил мне художник. — Да, птичьи приметы встречаются очень часто, но они чисто внешние, на них нельзя опираться. Взбалмошная нервность курицы, чуть надменная плавность гусыни, нежная или вульгарная утиная неуклюжесть, не говоря уже о канареечном стрекотании, — только поверхностные и частичные детали образа. А лошадиные, кошачьи и мышиные черты — приметы глубинных, сокровенных основ характера. И всего надежнее жениться на лошадиных, хоть они потом такими могут обернуться волчицами, что ахнешь только, взвоешь и печально засопишь от своей былой близорукости.

И с этим я не мог не согласиться.

Семейные пиры с участием друзей устраиваем мы довольно часто. Очень хорошо готовящий Саша Окунь изобрел нечто, достойное неувядающей славы, но по лени и попустительству характера он предпочел оставить лавры для потомков, которые их не замедлят себе присвоить. Он сочинил (или открыл) семантическую кухню: то есть изготовление блюд не простых, а видом, запахом и вкусом находящихся в гармонии с названием. Так, например, огненная яичница-глазунья с каплями томата — это Кармен, а нечто тусклое, и цветом грустное, и без яиц — плач Ярославны. Я привел случайные и мелкие примеры. Верный ученик и подражатель, я делаю порою то «индюшку в раю» (жареное мясо в разноцветной куче фруктов), то «осень была холодной» (бурые стручки фасоли, серые грибы, чеснок и курица в неярком соусе). А Сашины рецепты разглашать я не берусь и не решаюсь, хоть самое главное в них уже назвал: отбор ингредиентов для любого блюда совершается по смыслу, а не только по вкусу.

Чтобы почувствовать и оценить глубокий смысл семантической кухни, надо душою осознать, что в еде — ее процессе, вкусе и содержании — сокрыта величайшая духовность. И совсем не зря с таким одушевлением воспевали продовольственное пирование плоти столь непохожие (на первый взгляд) мыслители, как Омар Хайям, Франсуа Рабле и Михаил Булгаков.

О неразрывной связи духа с плотью нам свидетельствует жизнь во всем разнообразии своих проявлений. Как часто дух наш воспаляется от плоти, находящейся в разгоряченном состоянии! И столь же часто наоборот: пирует и гуляет плоть, зажженная огнями духа. Ведь чем и почему так упоенно занимаются живые люди после театра и кино, концерта и диспута, поэтического чтения и даже проповеди в храме?

Столь же неслучайно все системы и режимы, которые стремятся подавить и вытравить из человека личность, так или иначе воздействуют на человека через плоть. Там, где внедряют аскетизм и воздержание, завтра запрещают и преследуют инакомыслие, а послезавтра сажают за лихую шутку, искореняя личную духовность. А то и проще: так ущемляют в радостях плоти, что эта скудость ведет к обморочно-мутному истощению духа. Внешне это выглядит единомыслием и единодушием, но результаты и последствия известны истории.

Все это так очевидно, что вернемся лучше к семантике, мудрой и глубокой науке о значении и смысле слова, тайной связи и неявной перекличке звука и содержания, духа и плоти языка. И не забудем, кстати, что язык в его другом значении (что неслучайно) — наш орган вкуса, то есть наслаждения, об этом глупо забывать.