Кентавр - Элджернон Блэквуд

Смех Теренса огласил окрестные крыши.

— В результате, — добавил он, запрокинув лицо к звездам, будто обращался к небесам, а не ко мне, — он подтолкнул меня к величайшему из испытанных мною приключений. И я действительно верю, что в моменты беспамятства — вернее, полубеспамятства — я покидал свое тело, унесенный наподобие Моисея — или то был Иов? а может Павел? — на третье небо, где мне удалось коснуться чудесной реальности, которая поистине сделала меня непередаваемо счастливым.

— Ну, а что же Фехнер и его великая идея? — вернул я его к предмету нашего разговора.

Он бросил сигарету вниз, на задний двор, прилегавший к парку, проследив взглядом огненный зигзаг.

— Вкратце можно сказать так: не только земля, но вся Вселенная, на всех возможных диапазонах и длинах волн, повсюду живая и обладающая сознанием. Он принимает духовное проявление за закон Природы, а не за исключение. У профессоров философии нет воображения. Фехнер возвышается над ними. Он не боялся отпускать воображение в полет. Наградой ему были открытия, и, — он присвистнул, — еще какие открытия!

— На которые современные ученые даже не находят нужным откликаться?

— А, — рассмеялся он в ответ, — эти напыщенные интеллектуалы, с их ограниченными представлениями, атрофированным воображением и витиеватыми аргументами? Может, и так! Но во вселенной Фехнера есть место самым разным духовным существам, находящимся меж человеком и Богом. У огромных тел сознание развито гораздо больше. Он страстно верит в душу Земли, считает ее нашим ангелом-хранителем, мы вполне можем молиться Земле, как молятся святым. Земля — объединяющее, коллективное сознание. Мы на Земле подобно зыби на поверхности океана. Растем из почвы, как листва на деревьях. Иногда мы расширяем рамки своей жизни и понимаем, что являемся частью общего сознания, но чаще остаемся отъединенными, носителями индивидуального сознания, и только. Моменты единения с космическим сознанием весьма редки. Они наступают в любви, иногда приходят во время страдания, при восприятии музыки, но чаще всего — при созерцании красоты пейзажа, природы! Люди слишком мелочны, суетны, эгоистичны, они привыкли цепляться за свою драгоценную индивидуальность.

Он набрал в грудь воздуха и продолжал:

— Фехнер сравнивает нас по отдельности с органами чувств земной души, они обогащают ее ощущениями на протяжении нашей жизни. Все наши чувства она впитывает в момент возникновения и включает в общую сферу знания. Когда один из нас умирает — словно навсегда закрывается один из глаз, откуда поступали ощущения.

— Продолжай! — воскликнул я, понимая, что он, вероятно, дословно цитирует отрывки из Джеймса, над которыми немало размышлял, после чего совершенно сжился. — Расскажи подробнее. Это просто поразительно.

— Конечно, продолжу, если ты пообещаешь иметь в виду, что землю Фехнер рассматривал вовсе не как человека-великана. Если она существо, то совершенно иного рода, чем мы, в согласии со своим строением. Планетные существа отличаются от всех прочих, известных нам. Фехнер лишь возражает против свойственного людям высокомерия, когда, вооруженные далеко не совершенным знанием, мы беремся отказывать в сознании и даже наличии жизни столь прекрасно организованной форме, как Земля! Он полагает, что небесные тела — существа, намного превосходящие людей по развитию разума. И высмеивает чванство двуногих, обитающих на этой планете и считающих себя верхом совершенства. Теперь понимаешь?

У меня даже перехватило дыхание. Раскурив большую трубку, я стал слушать. На сей раз он уже совершенно явно излагал страницу из Хиббертовской лекции, о которой упоминал Шталь, — ту, где профессор Джеймс стремится дать слушателям представление о масштабе и цели концепции Фехнера, признавая, что «неизбежно умаляет ее ценность, резюмируя и упрощая».

— Давным-давно Землю называли животным, — отважился я вставить слово. — Это общеизвестно.

— Но Фехнер настаивал, что планеты относятся к более развитому классу существ по сравнению как с человеком, так и с животными — это существа, чьи огромные размеры требуют иного плана обитания.

— Это обитатели… эфира?

— В точку, — с энтузиазмом подхватил О’Мэлли. — У каждого природного элемента есть свои обитатели. И у эфира свои — планеты. «Океан эфира, чьи волны — свет, также имеет жителей, более высокого порядка, поскольку их элемент выше: они плывут без плавников, летят без крыльев, движутся, гигантские и безмятежные, будто питаемые наполовину духовной силой в наполовину духовном мире, где обитают», отзываясь на малейшее притяжение друг друга. Это поистине существа, во всем превосходящие нас. Любой, знаешь ли, мог заигрывать с этой идеей, — добавил он, — она стара как мир. Но этот человек показал, как и почему она может соответствовать истине.

— Только вот вопрос с превосходством, — усомнился я. — Я бы предположил, что их стадия развития, скорее, предшествует нашей и потому ниже.

— Они другие, — ответил он. — В этом все дело.

— Вот как!

Я проследил взглядом прочерк метеора в нашей плотной, насыщенной влагой атмосфере и поймал себя на мысли: интересно, произвели ли жар и вспышка от визита мимолетного гостя какое-либо воздействие на коллективное сознание огромного тела, на котором мы сидели и болтали, и куда он потом осядет мельчайшей пылью?

— Именно настаивая в равной мере на признании как различий, так и сходства, — возбужденно кинулся доказывать О’Мэлли, — Фехнер и добивается столь конкретной картины жизни земли. Задумайся на минуту. К примеру, наше соответствие по строению животным проистекает от более низкой организации. Необходимость переходить с места на место, потягиваться, наклоняться есть лишь недостаток строения.

— Недостаток! — воскликнул я. — Но мы ведь так этим гордимся!

Он в ответ рассмеялся.

— Что такое наши ноги, как не костыли, с помощью которых, тратя уйму усилий, мы нескончаемо рыщем ради обретения недостающих вещей? Земле такое несовершенство неведомо — к чему ей, и без того обладающей всеми предметами наших желаний, иметь конечности, аналогичные нашим? Какой прок ей в руках, когда ей не к чему тянуться? Или в шее, если нет головы? Либо в глазах и носе, если в космосе она находит путь без их помощи, а у себя располагает миллионами глаз животных, направляющих их перемещения по ее поверхности, и всеми их носами, чтобы ощутить аромат каждого цветка, произрастающего из нее?

— Значит, мы в буквальном смысле части ее, как бы проекции ее гигантской жизни, одна из многих проекций, по крайней мере?

— Да, так и есть. А поскольку мы сами — часть Земли, — продолжал он, тут же подхватив мою мысль, — то и наши органы чувств ее органы тоже. «Она как бы огромный глаз и ухо — все, что мы видим и слышим по отдельности, она воспринимает сразу и вместе».

О’Мэлли встал рядом со мной, протянув руки к звездам над деревьями и дорожками парка, распростершегося внизу, где в вечерней прохладе прогуливалось и беседовало множество мужчин и женщин. По мере того как воображение немецкого гиганта мысли захватывало его полнее, он исполнялся все большего воодушевления.

— Она вызывает к жизни бесчисленное количество существ на своей поверхности, а их многообразие сознательных взаимодействий поднимает на более высокий уровень своего сознания.

Опершись на парапет, он привлек меня ближе к себе. Мы вместе смотрели на силуэт Лондона на ночном небе, думая о том, какой отсвет, какое количество тепла он отбрасывает, и о том, сколь отчаянно борются миллионы его жителей за денежный успех, за обретение власти и славы и сколь невелико число тех, кто хочет достичь успеха в духовном развитии. Грохот уличного движения доносился до наших ушей настоящей какофонией. Подумал я о других городах мира, о деревнях, одиноких пастухах на пустошах, несчетных диких созданиях лесов, полей и гор…

— И все это она принимает в свое большое сердце как часть себя! — пробормотал я.

— Все, — тихо ответил он, когда до нас долетели звуки оркестра, игравшего на другой стороне Серпентайн, — сознание всех людей во всех городах, всех племен и народов, животных, цветов, насекомых — все без исключения.

Раскинув руки, Теренс глубоко вдыхал ночной воздух. Вдалеке над башнями Вестминстера поднималась желтая луна и звезды делались тусклее. До нас донеслись девять гулких ударов Биг-Бена. Непроизвольно я сосчитал их.

— И то, что мы воспринимаем подсознательно, — тоже ее, — сказал он, вновь угадав мои мысли, — все не до конца понятые сны, полувысказанные стремления, наши слезы, желания, наши… молитвы.

В тот миг мне показалось, будто наши мысли слились, захваченные потоком сознания куда более мощным, чем разум каждого из нас. Словно мы получили подтверждение высказанных им только что мыслей и почувствовали неприметное биение пульса земной души, на удивление воспряв духом.