Василий I. Книга первая - Борис Дедюхин

Все это так, да, так все и есть, и не только бояре свои величают его великим князем, но и удельные князья русские и послы иноземные кланяются Василию очень уважительно, однако шапки не ломают, как должно!.. А все из-за того, что хоть и завещал отец ему великокняжеский стол, но словно бы и недействительно завещание, покуда не будет освящено оно верховной властью ордынского хана: мало оказалось Божьего позволения и отца благословения, не стало, как думалось, княжество впервые в истории Руси наследной отчиной, по-прежнему ярлык татарский надобен!.. И доколе терпеть такое? Видно, нужно еще одно Мамаево побоище?.. Нужно-то нужно, да достанет ли на то сил, разума, мужества у Василия? Да и о том ли думать-то сейчас надо?..

Всю тяжесть и опасности, легаше на его плечи, почувствовал Василий сразу же: еще не развеялся в покоях ладанный дым, не стихли поминальные плачи, еще у кремлевской стены стояли на столах помины для убогих, бедных и калик перехожих, и не закрыта еще отцовская рака[71], поставленная рядом с гробницами Ивана Калиты, Симеона Гордого, Ивана Красного в церкви архангела Михаила, еще бояре ходят в траурных, панихидных одеждах — черных, темно-вишневых или багровых, и горе живо в самом Василии, а вокруг вчерашнего княжича, ныне великого князя, не только скорбь и сочувствие, но крутятся людишки разные, без сердоболия, замыслившие что-то свое, может, и дурное. И поди знай, у кого что на уме, разгадай, кто служит без любви, прислуживает без уважения. Чтобы понять, с кем дело имеешь, дождаться надо события важного, какое человека вполне явит. Беда, что знание это может оказаться запоздалым. Знать надобно заранее, сейчас, немедленно, и знать точно: кто — враг, кто — друг.

Уже три месяца минуло со дня смерти отца. Василий старался держаться степенно, чтоб выглядеть старше своих лет, думалось, все видят его неуверенность, острое желание проникнуть в тайные мысли окружающих. Он чувствовал, что его настороженность порождает в сердцах напрасные подозрения, опаску, холодность, даже скрытую ненависть и, может быть, отложенное до поры предательство — и все это под видом преданности и почтения. Что говорить о людях малознаемых — даже со стороны двоюродного дяди Владимира Андреевича Серпуховского и брата родного Юрика не видел Василий ни сердечной дружбы, ни доверия. Он терялся, сознавая это, хотелось разрыдаться и пожаловаться кому-то, но слез выказать он права не имел и излить жалобы свои не знал кому. И тогда он уходил в Спасов монастырек, где в надежно запертой келье держал свою тайну: занимался делом не великокняжеским — рукомеслом ювелирным, к которому пристрастил его Федор Андреевич Кошка еще в те дни, когда отец Василия ходил походом на Мамая.

Дьяк-перебельщик справился с красной строкой, поднял голову над рукописью с довольной улыбкой:

— Эх, и много лопаток бараньих да телячьих для пергамента надобно будет, чтобы всю жизнь батюшки твоего прописать! Ну да ведь у великого князя московского стада тучные не считаны.

— Большое, говоришь, житие? — Василий отстранил Кузьму, занял его место за столом. Склонившись над стопой потертых пергаментов, скользил взглядом по начальным строкам свода, рассказывающим, «откуда пошла Русская земля и как стала быть», перевернул несколько тяжелых листов, начал читать медленно и вполголоса: «Кому уподоблю великого сего князя Дмитрия Ивановича, царя Русскиа земли и настольника великому княжению, и собирателя Русскиа области христианского? Приидите любимицы, церковные друзи, к похвалению словесы, по достоянию похвалити держателя земли Русскиа. Ангела ли тя нареку? Но в плоти суща ангельска и пожил еси; человека ли? но выше человеческого существа дело совершил еси…»

Дьяк, желая угодить, стал подсказывать, где какое разделение слов надо делать, какое с прописной буквицы начинать[72].

Помощь грамотного и знающего переписчика не была лишней, однако по лицу великого князя скользнула досада, и Кузьма притих у края стола, только бросал иногда взгляд на написанное, словно сверяясь, правильно ли прочтено: «…яко отец миру есть и око слепым, нога хромым, столп и страж, и мерило известно к свету… высокопарный орел, огнь попаляа нечестие, баня моющимся от скверны, гумно чистоте, ветр плевелы развевая, одрь трудившимся по Бозе, труба спящим, воевода мирный, венец победе, плавающим пристанище, корабль богатству, оружие на врага, меч ярости, стена нерушима, зломыслящим сеть, степень непоколебима, зерцало жития, с Богом се творя и по Бозе побаряа, высокий ум, смиренный смысл, ветром тишина, пучина разума, князя Русскыя в области своей крепляаще, вельможам своим тихоуветлив в наряде…»

Василий в задумчивости потеребил лист, потом перевернул его, сохраняя в лице бесстрастие. Спросить, есть ли в своде что-нибудь про него самого, не решился — вдруг да и нет!.. Да вот, одна всего строчка:

«Toe же зимы великому князю Дмитрию Ивановичу родился сын Василий». И все? Все… «Мгла великая была, яко за едину сажень пред собою не видати; и мнози человеци лицем ударяхуся, разшедшеся, в лице друг друга…» Неужто так могло быть?.. «А птицы по воздуху не видяху летати, но падоху с воздуха на землю, овии о главы человеком ударяхося…» И того страшнее: «Тако же и звери, не видяше, по селам ходяху и по градам, смешающеся с человеки, медведи, волци, лисицы и прочие звери…» А про то, что у великого князя сын родился, будущий тоже великий князь, про то — одну строчку!

Тот, кто начинает свою жизнь, чувствует себя удачливее того, кто эту жизнь оканчивает, но поди знай, чья судьба в итоге будет счастливой и значительной! А быть или не быть потомкам похожими на своих предков — зависит единственно от вмешательства небесного промысла. Отмечают летописцы даты смерти, но не рождения: неведомо им ведь, что за человек явился на землю, прославит ли имя свое какими-то деяниями и поступками, стоит ли загодя говорить о нем, телячьи да бараньи лопатки на него изводить. А если видят, что память переживет его, то напишут уж и о рождении, хотя бы и задним числом. И не стань Василий «Божьим позволением и отца своего благословением» великим князем Руси, не узнал бы никто никогда, что в тот год, когда звери во мраке «смешающеся с человеки», народился на свет Божий в канун Васильева вечера человек, которого в залог его первой связи с вечностью и нарекли именем святого, долженствовавшего с той поры всю жизнь покровительствовать ему. Так что и за одну строчку спасибо надо сказать. А такую вот строку — «се слышаще, цари и князи научитеся тако творити» — не каждому дано заслужить. В этой строке — гул истории, и у Василия пусть будет крохотный, но собственный путь в ней, вот ужо утвердится он на великом столе!..

Зря возлагал Василий надежды на ханское благоволение. Что с тога, что ордынский посол Шиахмат объявил о воле и желании хана Тохтамыша видеть на великом княжении Руси старшего сына Дмитрия Донского — это и без него ведомо было!.. От чужаков ли, насильников ожидать торжеств соответственно чину и обряду, таким предки справляли восшествие на стол отчичей и дедичей!

Чтя традиции, Василий приурочил это событие к одному из главных Богородичных праздников — Успенью[73].

Торжество и веселье было во Владимире и в Москве — в Кремле и на Великом посаде, в Занеглименье и Заречье: ханский посол наблюдал это с великим удовольствием, полагая, что народ таким образом одобряет ханское решение.

Да, столь чаемое посажение на злат отчий стол не облегчило участь Василия, а скорее даже, наоборот, усугубило шаткость его великокняжеского положения.

Старейшие бояре — те, которые на Куликовом поле с отцом плечом к плечу стояли, обижены были, что русский государь опять получает державу из рук алчного, грязного, жестокого и ненавистного агарянина. Знаменитый и любимый отцов боярин Федор Андреевич Свибл даже и не скрывал раздражения:

— Кто он такой — Шиахмат? Тьфу, плюнуть да сапогом растереть, однако смотри, какую власть на Москве взял, по правую руку от великого князя посажен, первее всех послов и князей. А Дмитрий Иванович, помню, так Мамайкиного посла отповедал: «Довольно, наслушались мы тебя, лезь вон!»

— Нет, Дмитрий Иванович инак сказал: «Тебе, посол, путь чист!» — возразил родной брат Свибла Михаил Андреевич Челядня[74].

— Все одно, был Дмитрий Иванович орел высокородный!

— А Василий Дмитриевич не по годам рассудлив и добр…

— Да, рассудлив и добр безмерно, только жаль, что не Донской!

Знал бы, что в тот же день слухачи донесут эти слова до ушей великого князя, то поостерегся бы Федор Андреевич, а кабы мог предвидеть, что в скором будущем окажется в опале и Василий отнимет у него на себя все его многочисленные села вместе с холопами, то, наверное, и не согласился бы с рассуждением о безмерной доброте сына Донского.