Ужас в музее - Говард Лавкрафт

Место жестокой схватки во тьме обозначали порой только гортанные вопли маньяка. Брызнула кровь, затрещала разрываемая ткань, и наконец Джонсу удалось нащупать истинное горло противника, с которого была сорвана его призрачная, страшная личина. Джонс не произносил ни слова, вкладывая каждую каплю энергии в защиту собственной жизни. Роджерс пинался, бодался, щипался, кусался, царапался — и все же порой находил в себе силы, чтобы хрипло пролаивать отрывистые фразы. Большую часть его восклицаний составляли слова ритуального жаргона, полные обращений к «Нему», или к Ран-Теготу, а в переутомленном мозгу Джонса они звучали отголосками дьявольского рыканья и лая, доносящихся откуда-то из бесконечных пространств. В смертельной схватке они катались по полу, опрокидывая скамьи, ударяясь о стены и кирпичное основание плавильной печи. До самого конца Джонс не мог быть уверен в собственном спасении, но все же настал момент, когда чаша весов перевесила в его сторону. Удар коленом в грудь Роджерсу сделал свое дело, сразу стало легче бороться, а минуту спустя он уже знал, что победил.

Едва способный владеть своим телом, Джонс все же поднялся на ноги и побрел вдоль стены, ища выключатели — ибо фонарик его был утерян с большей частью одежды. Пошатываясь от слабости, он волок за собой бессильное тело противника из боязни, что тот очнется и снова совершит неожиданное нападение. Найдя распределительный щиток, он долго шарил рукой, пока не нащупал нужный рубильник. Затем, когда оказавшаяся в диком беспорядке комната озарилась внезапным сиянием, он связал Роджерса всеми веревками и ремнями, которые только сумел найти. Личина недавнего приятеля — или то, что еще осталось от нее, — по-видимому, была сфабрикована из поразительно странного вида кожи. Какая-то тайная сила заставляла плоть Джонса трепетать, когда он касался ее, и от нее, казалось, исходил чужой, недобрый запах. Под личиной, в собственной одежде Роджерса отыскалось кольцо с ключами, и его-то измученный победитель в первую очередь и схватил — как решающий все пропуск в свободу. Все шторы на щелевидных оконцах были надежно закрыты, но он оставил их в том же положении.

Смыв кровавые следы битвы над раковиной, Джонс осмотрел развешанные на крючках причудливые одеяния и, выбрав менее экстравагантную и более подходящую к его фигуре одежду, облачился в нее. Подергав дверь, ведущую во двор, он обнаружил, что она заперта на внутреннюю щеколду, которую можно было открыть без ключа. И все же он держал кольцо с ключами при себе, чтобы можно было снова войти сюда, когда он вернется с медицинской помощью — ибо, по всей очевидности, первое, что сейчас следовало сделать, так это пригласить психиатра. В музее телефон отсутствовал, но делом нескольких минут было отыскать поблизости ночной ресторан или аптеку, где он мог бы оказаться. Джонс уже распахнул дверь, чтобы шагнуть за порог, когда пронесшийся через всю комнату поток грубой брани дал понять, что Роджерс, чьи видимые повреждения на теле ограничились длинной и глубокой царапиной сверху вниз через левую щеку, пришел в сознание.

— Олух! — вопил он. — Отродье Нот-Йидика и испарение К'Тхуна! Щенок, воющий в водовороте Азатота! Ты, кто мог быть принесен в жертву и стать бессмертным, а теперь предающий Его и Его жреца! Берегись — ибо Оно страдает от голода! На твоем месте мог оказаться Орабона — этот проклятый предатель и пес, готовый восстать против меня и Его, но я предоставил право первенства тебе! А теперь вы оба берегитесь, потому что Оно, лишившись своего жреца, перестает быть милосердным.

Йо! Йо! Отмщение за мной! Понимаешь ли ты, что тебе дано было стать бессмертным? Посмотри на эту печь! В ней огонь, готовый вспыхнуть, и воск в котле. Я поступил бы с тобой точно так, как с другими, тоже когда-то жившими на земле. Хей! Ты — кто клялся, что все мои фигуры из мертвого воска — смог бы сам превратиться в восковую фигуру! Печь всегда наготове! Когда Оно насытилось бы тобой, и ты бы стал подобным тому псу, которого я показал тебе, я сделал бы твои сплющенные, испещренные ранами останки бессмертными! Это под силу моему воску. Тебе ведь говорили, что я — великий художник? Воск в каждую твою пору — воск на каждый квадратный дюйм твоего тела — Йо! Йо! И потом целый мир смотрел бы на твою пустую, искореженную оболочку и снова поражался бы моему искусству. Хей! А потом к тебе присоединился бы Орабона, а за ним и другие — ты ведь понимаешь, как сильно пополнилась бы вскоре моя восковая семья!

Пес, неужели ты все еще воображаешь, что это я сам сделал все эти фигуры? Почему ты никак не возьмешь себе в башку, что я только сохранил их? Ты ведь знаешь теперь места, где я побывал, и видел славные вещицы, которые я привез оттуда. Трус, ты никогда не посмел бы встретиться лицом к лицу с тем неуклюжим чудовищем, чью шкуру я надел, чтобы испугать тебя — тебе хватило бы только глянуть на него, только помыслить о нем, чтобы тут же испустить дух! Йо, йо! Оно, Великое Божество, лишенное пищи, ждет крови, дарующей ему жизнь!..

Роджерс, упираясь в стену, бился и извивался в своих ременных узах.

— Послушай, Джонс, — снова заговорил он, — если я позволю тебе уйти отсюда живым, ты отпустишь меня? Его Верховный Жрец обязан позаботиться о Нем. Будет достаточно и одного Орабоны, чтобы поддерживать Его жизнь, — а потом я сделаю останки этого подлеца бессмертными, чтобы мир всегда видел их. На его месте мог оказаться ты, но ты пренебрег этой высокой честью. Я не стану больше уговаривать тебя. Отпусти меня, и я поделюсь с тобой великой мощью, которой одарит меня Оно. Йо, йо! Велик Ран-Тегот! Отпусти меня! Отпусти меня! Оно мучается от голода там, внизу, за этой дверью, и если Оно умрет, Старые Боги никогда не вернуться на землю. Хей! Хей! Отпусти меня!..

Джонс, только упрямо помотал головой, хотя ужасы, рисуемые владельцем музея, бесконечно возмущали его. Роджерс, не отводя взгляда от запертой на висячий замок двери, все бился и бился о каменную стену и стучал в пол стянутыми веревкой конечностями. Джонс опасался, что пленник нанесет себе серьезный раны, и стал приближаться к нему, чтобы крепко привязать его к какому-нибудь неподвижному предмету. Но Роджерс, пресмыкаясь на полу, отполз от него и издал целый ряд яростных воплей, ужасающих своей нечеловеческой природой и неимоверной силой звучания. Трудно было представить себе, чтобы человеческое горло могло произвести столь громкие и пронзительные завывания, и Джонс понял, что если они продолжатся, телефон уже не понадобится. Если даже учесть, что в этом безлюдном торговом районе особенно некому было прислушиваться к дикому шуму, доносившемуся из подвала, все равно появления полицейского ждать оставалось недолго.