Дети Капища - Ян Валетов

Говорила она Пирогову и главе колонии многоопытному Киру — Кириллу Осыке — о том, что неспроста на нее обрушилась бетонная балюстрада с балкона старого, полуразрушенного дома и только чудо спасло ее от верной смерти. Предупреждала о том, что в отношениях между воспитателями и детьми наметился такой странный, необъяснимый и пугающий холодок и даже вспыхивают необоснованные конфликты. И за всем этим, словно серая пасмурная тень, стоит хрупкая фигурка отроковицы Лукиной Агафьи Семеновны — двенадцатилетней (а может, и нет) полудевочки-полуженщины, с наигранной невинностью во взгляде и повадками хищного, опасного зверя.

А сегодня, ровно полчаса назад, случилось то, что случилось. Макс, не застав детей в спальнях, пошел вниз в подвал и обнаружил их стоящими на коленях, полукругом, перед своей любимицей. Голос ее гудел, как колокол, на басах. Как из этого тельца мог исходить такой звук — было для Пирогова загадкой.

«А я, кажется, догадываюсь», — подумал Сергеев печально.

Стоявшие перед ней на коленях подростки были не в себе. Глаза их были закачены так, что в неверном свете расставленных вокруг самодельных свечей сверкали бельмами, и в такт ее ритмическому гудению они сами раскачивались, словно деревья под порывами ветра.

Потом голос ее стал нежным и вкрадчивым, зашелестел, как бриз в листве приморского парка, и Макс расслышал слова:

— Мы друзья! Только мы. Остальные — никто. Пыль, прах, грязь… Станьте в круг, возьмитесь за руки, поклонитесь древним богам! На их губах кровь жертв — это сладкая пища!

Она хлопнула в ладоши, и даже в подвале с низким потолком и покрытыми мхом и плесенью стенами звук прозвучал резко, как будто лопнул воздушный шарик.

— Сладкая пища Капища! — прогудели дети на одной ноте. — Кровь есть пища! Плоть есть пища!

Пирогов почувствовал, как волосы у него поднялись дыбом по всему телу, словно он очутился под проводами, по которым тек электрический ток невероятной силы. Затылок вдруг стал холодным, колени резиновыми, а мочевой пузырь, который он опорожнил десятью минутами раньше, оказался полным под завязку.

— Что говорят вам жрецы? — прошептала она на грани слышимости. — Они говорят голосами истинных богов. Солнца, ветра, матери сырой земли.

Голос Агафьи набирал силу, становился все более и более громким и одновременно наполнялся вибрациями — словно кто-то ритмично дергал защемленный китовый ус.

— У вас нет друзей, кроме детей Капища! У вас нет богов, кроме богов Капища! И пока вы не войдете в священный круг, — тут она снова громко хлопнула в ладоши, — я для вас душа Капища и голос его богов! Кто есть чужие?

— Все, кто лишен веры! — прогудели голоса, которые еще недавно были голосами детей и подростков.

— Что ждет неверующих?

— Жертвенный камень!

— Кто есть я?

— Душа Капища!

Она рассмеялась тихонько и неожиданно радостно. В этом смехе не было ни злорадства, ни торжества. Так могла рассмеяться ее ровесница, жившая в Каневе, в другой жизни, до потопа — просто, безыскусно. Пирогов содрогнулся от этого смеха, как от плохой теплой водки, передернулся всем телом и совсем уже решил выйти из густой тени дверного проема, когда Агафья сделала шаг вперед и раскинула руки в стороны вместе с полами накидки, лежащей у нее на плечах, отчего в свете свечей стала похожа на Бэтмена.

И вот тут Пирогов чуть не заорал в голос, сжавшись так, словно ему на живот поставили раскаленный до потрескивания утюг. Прямо под ногами пришлой сиротинушки, на засыпанном отсыревшей штукатуркой и чешуйками отслоившейся побелки полу, лежала одна из колонисток — Галя Зосименко — голая, окровавленная, с забитым в рот кляпом из грязной тряпки. Руки и ноги ее были прихвачены к земле согнутыми кусками арматуры, словно кольцами наручников. Она была в сознании, только испугана до такой степени, что начала каменеть, на ближнем к Максу бедре, молочно-белом и грязноватом, вздулся желвак судороги. Она смотрела прямо на Пирогова, но не видела его — из-под челки стрелял беспорядочно совершенно безумный, черный глаз.

Агафья шумно, со стоном, выдохнула. Раз, другой, третий… И Пирогов понял, что все, от мала до велика, находящиеся в этой комнате, дышат в одном ритме. И он в том числе.

Она качнулась влево. Темные фигуры детей со светящимися отраженным светом глазами зомби двинулись синхронно с ней. Макс почувствовал, что и его тоже повело влево.

Вправо. Опять все повторили движение.

Влево, вправо, влево, вправо…

Маятник.

Метроном.

Все быстрее и быстрее. Опять крыльями летучей мыши взметнулся плащ. Под ним девчонка была голой, живот и налившиеся груди выпачканы чем-то красным. В таком же алом пятне совершенно скрылся рот — белые зубы на этом фоне смотрелись зловеще.

Макс дышал синхронно с ней. Его сердце билось в такт. Он начал терять нить мысли.

ДУ-ША КА-ПИ-ЩА! ЖЕР-ТВЕН-НЫЙ КА-МЕНЬ! СЛАД-КА-Я ПИ-ЩА КА-ПИ-ЩА!

И снова!

ДУ-ША КА-ПИ-ЩА! ЖЕР-ТВЕН-НЫЙ КА-МЕНЬ! СЛАД-КА-Я ПИ-ЩА КА-ПИ-ЩА!

Макс почувствовал, что начинает пританцовывать в ритме этого гудящего напева. Его уже не интересовала судьба Галки, корчащейся на полу. Да и своя собственная тоже. Главным сейчас был этот варварский, размеренный напев, эти низкие, почти органные звуки, которые издавало это хрупкое, детское… Детское? Она была очень худенькой и хрупкой, но назвать ее ребенком не смог бы никто. Оформившаяся девочка-подросток, молодая девушка, но не ребенок.

И еще запах… Макс отдавал себе отчет, что на этом расстоянии он не уловил бы и вони скунса, но его обоняние посылало в мозг сигнал — это был ненаучный факт, но так и было.

Даже с этого расстояния Пирогов, любивший за свою жизнь немалое количество разных женщин, безошибочно уловил своими заросшими седыми волосами крупными ноздрями едкий и пряный запах разгоряченной, течной суки. Ведомый этим запахом, как по нитке, Макс сделал несколько шагов вперед и, зацепившись о ржавую проволоку, рухнул, едва успев отвернуть голову от колонны.

— Будешь смеяться, Сергеев, именно это и спасло мне жизнь! Не упади я тогда, не приложись мордой о пол, да так, что искры из глаз полетели, — танцевал бы я в том кругу, как миленький!

— А дальше что? — спросил Михаил, разглядывая расцвеченную всеми цветами радуги физиономию Пирогова. — Она тебя приложила?

— Вот это? — спросил Макс, осторожно пробуя «мошонку» под глазом.

— Да.

— Это она.

— А остальное? Тоже она?

— Ну, положим, били-то меня все. И били насмерть…

— Я уже догадался…

— То, что не забили, как телка на бойне, — это Господу спасибо!

— И мне… — добавила Татьяна.

— И тебе, — легко согласился Пирогов и, покосившись на Сергеева, осторожно погладил Татьяну по руке. В глазах его была нежность.

— Я услышала крики и выстрелы, — сказала Татьяна. — Случайно услышала.

— Ты стрелял? — спросил Сергеев.

— И я тоже.

— Не переживай ты так, — теперь уже она погладила Макса по седой голове, — выбора-то у тебя не было вовсе. Прирезали бы.

— Это были не люди, — сказал Пирогов, глядя Сергееву в глаза. — Это были нелюди. Ты же знаешь, как я люблю детей? Я же с ними возился с первого дня, как мы собрались. Я же некоторых лично из развалин вынес. Отпаивал, откармливал, колыбельные им пел. Жратву на спине им пер за тридевять земель. А они… Они меня зубами грызли. Они по ее слову, жесту, по ее приказу меня готовы были на ленты распустить. На шнурки. На ниточки.

— Сколько сбежало? — Сергеев перебил Макса, потому что его надо было перебить. Старика уже трясло, как с похмелья.

— Двое, — ответила Татьяна. — Остальные в состоянии… Ну, не знаю… Оцепенения, что ли? Вроде спят, а вроде и не спят…

— Ее ты застрелил?

Макс вскинул на него покрасневшие, как от бессонницы, глаза.

— Да нет… Живая она!

— Живая? — переспросил Сергеев.

Это была удача. Несомненно, удача. На такое Михаил и не рассчитывал.

— И где же это сокровище?

— Заперли в мастерских. В подвале. Это тут рядом, — Татьяна потрогала повязку на предплечье Макса и, кажется, осталась довольна. — Могу показать. Если хотите, конечно…

— Обязательно, — сказал Сергеев, вставая.

— Ты осторожнее, — предупредил Пирогов. — Мы ее вчетвером крутили-крутили, так она еще двоим ребра поломала.

— И одному руку, — бесстрастно добавила Татьяна.

— Да уж я как-нибудь, — он поправил на плече автомат. — Но за предупреждение спасибо! Куда идти-то?

— Тут недалеко.

— Сергеев, — сказал ему вслед Макс, — и еще… Не слушай ее.

Он еще раз потрогал набрякший под глазом мешочек.

— То, что она в морду может дать, — это полбеды. А вот говорить с ней действительно опасно.

— Не волнуйся, Макс, — Михаил еще раз посмотрел на Пирогова, бледного, раненого и измученного, и понял, что Максу по-настоящему страшно.