Том 3. Стихотворения 1866-1877 - Николай Некрасов

1870–1871

«Сыны „народного бича“…»*

Сыны «народного бича»,С тех пор как мы себя сознали,Жизнь как изгнанники влача,По свету долго мы блуждали;Не раз горючею слезойИ потом оросив дорогу,На рубеже земли роднойМы робко становили ногу;Уж виден был домашний кров,Мы сладкий отдых предвкушали,Но снова нас грехи отцовОт милых мест нещадно гнали,И зарыдав, мы дале шлиВ пыли, в крови; скитались годыИ дань посильную неслиС надеждой на алтарь свободы.И вот настал желанный час,Свободу громко возвестивший,И показалось нам, что с насПроклятье снял народ оживший;И мы на родину пришли,Где был весь род наш ненавидим,Но там всё то же мы нашли —Как прежде, мрак и голод видим.Смутясь, потупили мы взор —«Нет! час не пробил примиренья!»И снова бродим мы с тех порБез родины и без прощенья!..

1871

Недавнее время*

А.Н. Еракову

Нынче скромен наш клуб именитый,Редки в нем и не громки пиры.Где ты, время ухи знаменитой?Где ты, время безумной игры?Воротили бы, если б могли мы,Но, увы! не воротишься ты!Прежде были легко уловимыХарактерные клуба черты:В молодом поколении — фатство,В стариках, если смею сказать,Застарелой тоски тунеядства,Самодурства и лени печать.А теперь элемент старобарскийВытесняется быстро: в швейцарскойУж лакеи не спят по стенам;Изменились и люди, и нравы,Только старые наши уставыНеизменны, назло временам.Да Крылов роковым переменамНе подвергся (во время оноСтарый дедушка был у нас членом,Бюст его завели мы давно)…

Прежде всякая новость отсюдаРазносилась в другие кружки,Мы не знали, что думать, покудаНе заявят тузы-старики,Как смотреть на такое-то дело,На такую-то меру; ключомСамобытная жизнь здесь кипела,Клуб снабжал всю Россию умом…

Не у нас ли впервые раздалсяСлух (то было в тридцатых годах),Что в Совете вопрос обсуждался:Есть ли польза в железных путях?«Что ж, признали?» — до новостей лаком,Я спросил у туза-старика.«Остается покрытая лакомРезолюция в тайне пока…»

Крепко в душу запавшее словоТакже здесь услыхал я впервой:«Привезли из Москвы Полевого…»Возвращаясь в тот вечер домой,Думал я невеселые думыИ за труд неохотно я сел.Тучи на небе были угрюмы,Ветер что-то насмешливо пел.Напевал он тогда, без сомненья:«Не такие еще поощреньяВстретишь ты на пути роковом».Но не понял я песенки спросту,У Цепного бессмертного мостуМне ее объяснили потом…

Получив роковую повестку,Сбрил усы и пошел я туда.Сняв с седой головы своей фескуИ почтительно стоя, тогдаКнязь Орлов прочитал мне бумагу…Я в ответ заикнулся сказать:«Если б даже имел я отвагуСтолько дерзких вещей написать,То цензура…» — «К чему оправданья?Император помиловал вас,Но смотрите!!. Какого вы званья?»— «Дворянин». — «Пробегал я сейчасВашу книгу: свободы крестьянстваВы хотите? На что же тогдаПригодится вам ваше дворянство?..Завираетесь вы, господа!За опасное дело беретесь,Бросьте! бросьте!.. Ну, бог вас прости!Только знайте: еще попадетесь,Я не в силах вас буду спасти…»

Помню я Петрашевского дело,Нас оно поразило, как гром,Даже старцы ходили несмело,Говорили негромко о нем.Молодежь оно сильно пугнуло,Поседели иные с тех пор,И декабрьским террором пахнулоНа людей, переживших террор.Вряд ли были тогда демагоги,Но сказать я обязан, что всё жПриговоры казались нам строги,Мы жалели тогда молодежь.

А война? До царя не скорееДоходили известья о ней:Где урон отзывался сильнее?Кто победу справлял веселей?Прискакавшего прямо из бояЗдесь не раз мы видали герояВ дни, как буря кипела в Крыму.Помню, как мы внимали ему:Мы к рассказчику густо теснились,И героев войны именаВ нашу память глубоко ложились,Впрочем, нам изменила она!Замечательно странное свойствоВ нас суровый наш климат развил —Забываем явивших геройство,Помним тех, кто себя посрамил:Кто нагрел свои гнусные руки,У солдат убавляя паек,Кто, внимая предсмертные муки,Прятал русскую корпию впрокИ потом продавал англичанам, —Всех и мелких, и крупных воров,Отдыхающих с полным карманом,Не забудем во веки веков!

Все, кем славилась наша столица,Здесь бывали; куда ни взгляни —Именитые, важные лица.Здесь, я помню, в парадные дниСтранен был среди знати высокойЧеловек без звезды на груди.Гость-помещик из глуши далекойТолько рот разевай да гляди:Здесь посланники всех государей,Здесь банкиры с тугим кошельком,Цвет и соль министерств, канцелярий,Откупные тузы, — и притомСимметрия рассчитана строго:Много здесь и померкнувших звезд,Говоря прозаичнее: многоГенералов, лишившихся мест…

Зажигалися сотнями свечи,Накрывалися пышно столы,Говорились парадные речи…Говорили министры, послы,Наши Фоксы и Роберты ПилиЗдесь за благо отечества пили,Здесь бывали интимны они…

Есть и нынче парадные дни,Но пропала их важность и сила.Время нашего клуба прошло,Жизнь теченье свое изменила,Как река изменяет русло…

Очень жаль, что тогдашних обедовНе могу я достойно воспеть,Тут бы нужен второй Грибоедов…Впрочем, Муза! не будем робеть!Начинаю.

(Москва. День субботний.)(Петербург не лишен едоков,Но в Москве грандиозней, животнейЭтот тип.) Среди полных столовВот рядком старики-объедалы:Впятером им четыреста лет,Вид их важен, чины их немалы,Толщиною же равных им нет.Раздражаясь из каждой безделки,Порицают неловкость слуги,И от жадности, вместо тарелки,На салфетку валят пироги;Шевелясь как осенние мухи,Льют, роняют, — беспамятны, глухи;Взор их медлен, бесцветен и туп.Скушав суп, старина засыпаетИ, проснувшись, слугу вопрошает:«Человек! подавал ты мне суп?..»Впрочем, честь их чужда укоризны:Добывали места для родниИ в сенате на пользу отчизныПодавали свой голос они.Жаль, уж их потеряла РоссияИ оплакал москвич от души:Подкосила их «ликантропия»,Их заели подкожные вши…

Петербург. Вот питух престарелый,Я так живо припомнил его!Окружен батареею целойРазных вин, он не пьет ничего.Пить любил он; я думаю, мореВыпил в долгую жизнь; но давноПить ему запретили (о горе!..).Старый грешник играет в вино:Наслажденье его роковоеНюхать, чмокать, к свече подноситьИ раз двадцать вино дорогоеИз стакана в стакан перелить.Перельет — и воды подмешает,Поглядит и опять перельет;Кто послушает, как он вздыхает,Тот мучения старца поймет.«Выпить, что ли?» — «Опаснее ядаВам вино!» — закричал ему врач…«Ну, не буду! не буду, палач!»Это сцена из Дантова «Ада»…

Рядом юноша стройный, красивый,Схожий в профиль с великим Петром,Наблюдает с усмешкой ленивойЗа соседом своим чудаком.Этот юноша сам возбуждаетМного мыслей: он так еще млад,Что в приемах большим подражает:Приправляет кайеном салат,Портер пьет, объедается мясом;Наливая с эффектом вино,Замечает искусственным басом:«Отчего перегрето оно?»

Очень мил этот юноша свежий!Меток на слово, в деле удал,Он уж был на охоте медвежьей,И медведь ему ребра помял,Но Сережа осилил медведя.Кстати тут он узнал и друзей:Убежали и Миша и Федя,Не бежал только егерь — Корней.Это в нем скептицизм породило:«Люди — свиньи!» — Сережа решилИ по-своему метко и милоВсех знакомых своих окрестил.

Знаменит этот юноша русский:Отчеканено имя егоНа подарках всей труппы французской!(Говорят, миллион у него.)Признак русской широкой природы —Жажду выдвинуть личность свою —Насыщает он в юные годыУдальством в рукопашном бою,Гомерической, дикой попойкой,Приводящей в смятенье трактир,Да игрой, да отчаянной тройкой.Он своей молодежи кумир,С ним хорошее общество дружно,И он счастлив, доволен собой,Полагая, что больше не нужноНичего человеку. Друг мой!Маловато прочесть два романаДа поэму «Монго» изучить(Эту шалость поэта-улана),Чтоб разумно и доблестно жить!Недостаточно ухарски править,Мчась на бешеной тройке стремглав,Двадцать тысяч на карту поставитьИ глазком не моргнуть, проиграв, —Есть иное величие в мире,И не торный ведет к нему путь,Человеку прекрасней и ширеМожно силы свои развернуть!

Если гордость, похвальное свойство,Ты насытишь рутинным путемИ недремлющий дух беспокойстваРазрешится одним кутежом;Если с жизни получишь ты мало —Не судьба тому будет виной:Ты другого не знал идеала,Не провидел ты цели иной!

Впрочем, быть генерал-адъютантом,Украшенья носить на груди —С меньшим званием, с меньшим талантомМожно… Светел твой путь впереди!Не одно, целых три состояньяНа своем ты веку проживешь:Как не хватит отцов достоянья,Ты жену с миллионом возьмешь;А потом ты повысишься чином —Подоспеет казенный оклад.По таким-то разумным причинамТвоему я бездействию рад!

Жаль одно: на пустые приманки,Милый юноша! ловишься ты,Отвратительны эти цыганки,А друзья твои — точно скоты.Ты, чей образ в порыве желаньяЛовит женщина страстной мечтой,Ищешь ты покупного лобзанья,Ты бежишь за продажной красой!Ты у старцев, чьи икры на вате,У кого разжиженье в крови,Отбиваешь с оркестром кровати!Ты — не знаешь блаженства любви?..

Очень милы балетные феи,Но не стоят хороших цветов,Украшать скаковые трофеиГодны только твоих кучеров.Те же деньги и то же здоровьеМог бы ты поумнее убить,Не хочу я впадать в пустословьеИ о честном труде говорить.Не ленив человек современный,Но на что расточается труд?Чем работать для цели презренной,Лучше пусть эти баловни пьют…. . . . . . . . . . . . . . .

Знал я юношу: в нем сочеталисьДарованье, ученость и ум,Сочиненья его покупались,А одно даже сделало шум.Но, к несчастию, был он помешанНа комфорте — столичный недуг, —Каждый час его жизни был взвешен,Вечно было ему недосуг:Чтоб приставить кушетку к камину,Чтоб друзей угощать за столом,Он по месяцу сгорбивши спинуИзнывал за постылым трудом.«Знаю сам, — говорил он частенько, —Что на лучшее дело гожусь,Но устроюсь сперва хорошенько,А потом и серьезно займусь».

Суетился, спешил, торопился,В день по нескольку лекций читал;Секретарствовал где-то, училсяВ то же время; статейки писал…Так трудясь неразборчиво, жадно,Ничего он не сделал изрядно,Да и сам-то пожить не успел,Не потешил ни бога, ни черта,Не увлекся ничем никогдаИ бессмысленной жертвой комфортаПал — под игом пустого труда!

Знал я мужа: командой пожарнойИ больницею он заправлял,К дыму, к пламени в бане угарнойОн нарочно солдат приучал.Вечно ревностный, вечно неспящий,Столько делал фальшивых тревог,Что случится пожар настоящий —Смотришь, лошади, люди без ног!«Смирно! кутай башку в одеяло!» —В лазарете кричат фельдшераНастежь форточки — ждут генерала, —Вся больница в тревоге с утра.Генерал на минуту приедет,Смотришь: к вечеру в этот денекДесять новых горячечных бредит,А иной и умрет под шумок…

Знал я старца: в душе его беднойПоселился панический страх,Что погубит нас Запад зловредный.Бледный, худенький, в синих очках,Он недавно еще попадалсяВ книжных лавках, в кофейных домах,На журналы, на книги бросался,С карандашиком вечно в руках:Поясненья, заметки, запросыСоставлял трудолюбец старик,Он на вывески даже доносыСочинял, если не было книг.Все его инстинктивно дичились,Был он грязен, жил в крайней нужде,И зловещие слухи носилисьОб его бескорыстном труде.

Взволновали Париж беспокойный,Наступили февральские дни,Сам ты знаешь, читатель достойный,Как у нас отразились они.Подоспело удобное время,И в комиссию мрачный доносНа погибшее блудное племяВ три приема доносчик принес.И вещал он властям предержащим:«Многолетний сей труд рассмотриИ мечом правосудья разящимБуесловия гидру сотри!..»Суд отказом его не обидел,Но старик уже слишком наврал:Демагога в Булгарине видел,Робеспьером Сенковского звал.Возвратили!.. В тоске безысходнойСтарец скорбные очи смежил,И Линяев, сатирик холодный,Эпитафию старцу сложил:«Здесь обрел даровую квартируМуж злокачествен, подл и плешив,И оставил в наследие мируОбразцовых доносов архив».Так погиб бесполезно, бесследноТруд почтенный; не правда ли, жаль?

«Иногда и лениться не вредно», —Такова этих притчей мораль…

Время в клуб воротиться, к обеду…Нет, уж поздно! Обед при конце,Слишком мы протянули беседуО Сереже, лихом молодце.Стариков полусонная стаяС мест своих тяжело поднялась,Животами друг друга толкая,До диванов кой-как доплелась.Закупив дорогие сигары,Неиграющий люд на кружкиРазделился; пошли тары-бары…(Козыряют давно игроки.)

Нынче множество тем для витийства,Утром только газеты взгляни —Интересные кражи, убийства,Но газеты молчали в те дни.Никаких «современных вопросов»,Слухов, толков, живых новостей,Исключенье одно: для доносовДопускалось. Доносчик АвдейПредставлялся исчадием адаВ добродушные те времена,Вообще же в стенах ПетроградаПо газетам, была тишина.В остальной необъятной РоссииИ подавно! Своим чередомШли дожди, бунтовали стихии,А народ… мы не знали о нем.Правда, дикие, смутные вестиДолетали до нас иногдаО мужицкой расправе, о мести,Но не верилось как-то тогдаМрачным слухам. Покой нарушалсяТолько голодом, мором, войной,Да случайно впросак попадалсяКолоссальный ворище порой —Тут молва создавала поэмы,Оживало всё общество вдруг…А затем обиходные темыСокращали наш мирный досуг.

Две бутылки бордо уничтожа,Не касаясь общественных дел,О борзых, о лоретках СережаГоворить бесподобно умел:Берты, Мины и прочие… дурыВ живописном рассказе егоСоблазнительней самой натурыВыходили. Но лучше всегоОн дразнил петербургских актеровИ жеманных французских актрис.Темой самых живых разговоровБыли скачки, парад, бенефис.В офицерском кругу говорилиО тугом производстве своемИ о том, чьи полки победилиНа маневрах под Красным Селом:«Верно, явится завтра в приказеБлагодарность войскам, господа:Сам фельдмаршал воскликнул в экстазе:„Подавайте Европу сюда!..“»Тут же шли бесконечные спорыО дуэли в таком-то полкуИз-за Клары, Арманс или Лоры,А меж тем где-нибудь в уголкуЗвуки грязно настроенной лирыКостя Бурцев («поэт не для дам»,Он же член «Комитета Земфиры»)Сообщал потихоньку друзьям.

Безобидные, мирные темы!Не озлят, не поссорят они…Интересами личными все мыЗанималися больше в те дни.Впрочем, были у нас русофилы(Те, что видели в немцах врагов),Наезжали к нам славянофилы,Светский тип их тогда был таков:В Петербурге шампанское с квасомПопивали из древних ковшей,А в Москве восхваляли с экстазомДопетровский порядок вещей,Но, живя за границей, владелиОчень плохо родным языком,И понятья они не имелиО славянском призваньи своем.Я однажды смеялся до колик,Слыша, как князь говорил:«Я, душа моя, славянофил».— «А религия ваша?» — «Католик».

Не задеты ничем за живое,Всякий спор мы бросали легко,Вот за картами, — дело другое! —Волновались мы тут глубоко.Чу! какой-то игрок крутонравный,Проклиная несчастье, гремит.Чу! наш друг, путешественник славный,Монотонно и дерзко ворчит:Дух какой-то враждой непонятнойЗа игрой омрачается в нем;Человек он весьма деликатный,С добрым сердцем, с развитым умом;Несомненным талантом владея,Он прославился книгой своей,Он из Африки негра-лакеяВывез (очень хороший лакей,Впрочем, смысла в подобных затеяхЯ не вижу: по воле судебПетербург недостатка в лакеяхНикогда не имел)… Но свирепОн в игре, как гиена: осадокОт сибирских лихих непогод,От египетских злых лихорадокИ от всяких житейских невзгодОн бросает в лицо партенераТак язвительно, тонко и зло,Что игра прекращается скоро,Как бы жертве его ни везло…

Генерал с поврежденной рукоюТакже здесь налицо; до сих порОт него еще дышит войною,Пахнет дымом Федюхиных гор.В нем героя война отличила,Но игрок навсегда пострадал:Пуля пальцы ему откусила…Праздно бродит седой генерал!

В тесноте, доходящей до давки,Весь в камнях, подрумянен, завит,Принимающий всякие ставкиЗа столом миллионщик сидит:Тут идут смертоносные схватки.От надменных игорных тузовДо копеечных трех игроков(Называемых: терц от девятки)Все участвуют в этом бою,Горячась и волнуясь немало…(Тут и я, мой читатель, стоюИ пытаю фортуну, бывало…)При счастливой игре не хорош,Жаден, дерзок, богач старичишкаПридирается, спорит за грош,Рад удаче своей, как мальчишка,Но зато при несчастьи он мил!Он, бывало, нас много смешил…При несчастьи вздыхал он нервически,Потирал раскрасневшийся носИ певал про себя иронически:«Веселись, храбрый росс!..»

Бой окончен, старик удаляется,Взяв добычи порядочный пук…За три комнаты слышно: стук! стук!То не каменный гость приближается…Стук! стук! стук! — равномерно стучитСловно ступа, нога деревянная:Входит старый седой инвалид,Тоже личность престранная…

. . . . . . . . . . . . . . .Муза! ты отступаешь от плана!Общий очерк затеяли мы,Так не тронь же, мой друг, ни Ивана,Ни Луки, ни Фомы, ни Кузьмы!Дорисуй впечатленье — и мирноУдались, не задев единиц!Да, играли и кушали жирно,Много было типических лиц, —Но приспевшие дружно реформыДали обществу новые формы…

Благодатное время надежд!Да! прошедшим и ты уже стало!К удовольствию диких невежд,Ты обетов своих не сдержало.Но шумя и куда-то спешаИ как будто оковы сбивая,Русь! была ты тогда хороша!(Разуметь надо: Русь городская.)Как невольник, покинув тюрьму,Разгибается, вольно вздыхаетИ, не веря себе самому,Богатырскую мощь ощущает,Ты казалась сильна, молода,К Правде, к Свету, к Свободе стремилась,В прегрешениях тяжких тогда,Как блудница, ты громко винилась,И казалось нам в первые дни:Повториться не могут они…

Приводя наше прошлое в ясность,Проклиная бесправье, безгласность,Произвол и господство бича,Далеко мы зашли сгоряча!Между тем, как народ неразвитыйЕл кору и молчал как убитый,Мы сердечно болели о нем,Мы взывали: «Даруйте свободуУгнетенному нами народу,Мы прошедшее сами клянем!Посмотрите на нас: мы обжоры,Мы ходячие трупы, гробы,Казнокрады, народные воры,Угнетатели, трусы, рабы!»Походя на толпу сумасшедших,На самих себя вьющих бичи,Сознаваться в недугах прошедшихБыли мы до того горячи,Что превысили всякую меру…Крылось что-то неладное тут,Но не вдруг потеряли мы веру…Призывая на дело, на труд,Понял горькую истину сразуТолько юноша гений тогда,Произнесший бессмертную фразу:«В настоящее время, когда…»

Дело двинулось… волею власти…И тогда-то во всей наготеОбнаружились личные страстиИ послышались речи — не те:«Это яд, уж давно отравлявшийНаше общество, силу забрал!» —Восклицал, словно с неба упавший,Суясь всюду, сморчок генерал(Как цветы, что в ночи распускаются,Эти люди в чинах повышаютсяВ строгой тайне — и в жизни потомС непонятным апломбом являютсяВ роковом ореоле своем).«Со времен Петрашевского строгоЗа развитьем его я следил,Я наметил поборников много,Но… напрасно я труд погубил!Горе! горе! Имею сынишку,Тяжкой службой, бессонным трудомПриобрел я себе деревнишку…Что ж… пойду я теперь нагишом?..Любо вам рисоваться, мальчишки!А со мной-то что сделали вы?..»

Если б только такие людишкиПорицали реформу… увы!Радикалы вчерашние тожеВосклицали: «Что будет?.. о боже!..»Уступать не хотели земли…(Впрочем, надо заметить, не много,Разбирая прошедшее строго,Мы бы явных протестов начли:По обычаю мудрых холопов,Мы держали побольше подкоповИли рабски за временем шли…)

Некто, слывший по службе за гения,Генерал Фердинанд фон дер Шпехт(Об отводе лесов для сеченияПодававший обширный проект),Нам предсказывал бунты народные(«Что, не прав я?..» — потом он кричал).«Всё они! всё мальчишки негодные!» —Негодующий хор повторял.

Та вражда к молодым поколеньямЗдесь начальные корни взяла,Что впоследствии диким явленьемВ нашу жизнь так глубоко вошла.Учрежденным тогда комитетамПотерявшие ум старикиПосылали, сердясь не по летам,Брань такую: «Мальчишки! щенки!..»(Там действительно люди заселиС средним чином, без лент и без звезд,А иные тузы полетелиВ то же время с насиженных мест.)Не щадя даже сына родного,Уничтожить иной был готовЗа усмешку, за резкое словоБезбородых, безусых бойцов;Их ошибки встречались шипеньем,Их несчастье — скаканьем и пеньем:«Ну! теперь-то припрут молодцов!Лезут на стену, корчат Катонов,Посевают идеи Прудонов,А пугни — присмиреет любой,Станет петь превосходство неволи…»

Правда, правда! народ молодойБрал подчас непосильные роли.Но молчать бы вам лучше, глупцы,Да решеньем вопроса заняться:Таковы ли бывают отцы,От которых герои родятся?..

Клубу нашему тоже на долюНеприятностей выпало вволю.Чуть тронулся крестьянский вопросИ порядок нарушился древний,Стали «плохо писать из деревни».«Не сыграть ли в картишки?» — «На что-с? —Отвечал вопрошаемый грубо. —Своротили вы, сударь, с ума!..»Члены мирно дремавшего клубаРазделились; пошла кутерьма:Крепостник, находя незаконной,Откровенно реформу бранил,А в ответ якобинец салонныйГоворил, говорил, говорил…

Сам себе с наслажденьем внимая,Формируя парламентский слог,Всем недугам родимого краяПодводил он жестокий итог;Человеком идей прогрессивныхНе без цели стараясь прослыть,Убеждал старикашек наивныхВстрепенуться и Русь полюбить!Всё отдать для отчизны священной,Умереть, если так суждено!..Ты не пой, соловей современный!Эту песню мы знаем давно!Осуждаешь ты старое смело,Недоволен и новым слегка,Ты способен и доброе делоМежду фразами сделать пока;Ты теперь еще шуткою дерзкойИногда подлеца оборвешь,Но получишь ты ключ камергерской —И уста им навеки запрешь!Пуще тех «гуртовых» генералов,Над которыми ныне остришь,Станешь ты нажимать либералов,С ними всякую связь прекратишь, —Этим ты стариков успокоишь,И помогут тебе старики.Ловко ты свое здание строишь,Мастерски расставляешь силки!..

Словом, мирные дни миновали,Много выбыло членов тогда,А иные ходить перестали,Остальных разделяла вражда.Хор согласный — стал дик и нестроен,Ни игры, ни богатых пиров!Лишь один оставался спокоен —Это дедушка медный Крылов:Не бездушным глядел истуканом,Он лукавым сатиром глядел,Игрокам, бюрократам, дворянамОн, казалось, насмешливо пел:

«Полно вам — благо сами вы целы —О наделах своих толковать,Смерть придет — уравняет наделы!Если вам мудрено уравнять…

Полно вам враждовать меж собоюЗа чины, за места, за кресты —Смерть придет и отнимет без боюИ чины, и места, и кресты!..

Пусть вас минус в игре не смущает,Игроки! пусть не радует плюс,Смерть придет — все итоги сравняет:Будет, будет у каждого плюс!..»

Губернаторы, места лишенные,Земледельцы — дворяне стесненные,Откупные тузы разоренные,Игроки, прогоревшие в прах,Генерал, проигравший сражение,Адмирал, потерпевший крушение, —Находили ли вы утешениеВ этих кратких и мудрых словах?..

С плеч упало тяжелое бремя,Написал я четыре главы.«Почему же не новое время,А недавнее выбрали вы? —Замечает читатель, живущийГде-нибудь в захолустной дали. —Сцены, очерки жизни текущейМы бы с большей охотой прочли.Ваши книги расходятся худо!А зачем же вчерашнее блюдо,Вместо свежего, ставить на стол?Чем в прошедшем упорно копаться,Не гораздо ли лучше касатьсяНовых язв, народившихся зол?»

Для людей, в захолустьи живущих,Мы действительно странны, смешны,Но, читатель! в вопросах текущихПрава голоса мы лишены,Прикасаться к ним робко, несмело —Значит пуще запутывать их,Шить на мертвых не трудное дело,Нам желательно шить на живых.Устарелое вымерло племя,Вообще устоялись умы,Потому-то недавнее время,Государь мой, и тронули мы(Да и то с подобающим тактом)…Погоди, если мы поживем,Дав назад отодвинуться фактам, —И вперед мы рассказ поведем, —Мы коснемся столичных пожаровИ волнений в среде молодой,Понесенных прогрессом ударовИ печальных потерь… Да и тойЗлополучной поры не забудем,Что прогресс повернула вверх дном,И всегда по возможности будемВерны истине — задним числом…

1872