Стрекозка встает на крыло - Елена Гостева

Да, офицеров приглашала сама пани Старжинская. Их провели в кабинет, где находился и её управляющий. Мадам сухо ответила на приветствия и попросила прощения. «Уж не за дерзость ли сына?» – мелькнуло в голове Телятьева. Но она произнесла другое:

– Да, прошу прощения, что задержала вас. Вы приехали по делу, так и обсудим его. Вчера поручик признался, что вы не имеете средств по нашей цене скот покупать… В знак уважения я соглашаюсь на вашу цену. Сколько коней продаем? – это она уже спросила Лейбу, и тот скрючился в подобострастном поклоне:

– Поручик сорок семь выбрал. Однако, многоуважаемые господа офицеры, милосердная пани готова по вашей цене продать лошадей. Нижайше прошу, пожалейте нас, дайте хотя б двести за голову. Меньше – это уже чистое грабительство.

Брюховецкий после вступления Старжинской, намекнувшей, что, мол, она сжалилась над нищими и из снисхождения уступает, готов был и больше заплатить, но ему не дал рта раскрыть Колбяков.

– Позвольте немного посоветоваться? Поручик, сколько там лошадей?

– Из сорока семи, коих управляющий посчитал, я тридцать восемь осмотрел, за них ручаюсь. Оставшиеся выглядят здоровыми и статью подходят. Беда, что дикие они, трёхлетки, к уздечке да седлу их самим приучать придётся.

– Ну, за тридцать восемь, думаю, ротмистр согласится по двести заплатить. Не обеднеет. Не так ли, господин Брюховецкий?

– Да, не обеднею…

– И предлагаются ещё девять крепких, но необъезженных, – продолжил майор. – А с дикими всякие неприятности случаются: бывает, конь себе ноги переломает при выездке иль солдата покалечит. Может, их не брать?.. Во всяком случае, невыезженные лошади дешевле должны быть. По сто пятьдесят, например?

Ротмистр поднял задумчиво брови:

– С необъезженными всяко бывает. Может, кого-то списать придётся, а может, даже лучший скакун выйдет. Если конь только в одних руках бывал, он хозяину больше предан. …Да-с, покупать коней, словно кота в мешке, я не привык. Однако ради многоуважаемой пани, принимавшей нас с такой любезностью, готов рискнуть. По сто восемьдесят возьму. Если из кого не выйдет толку, приму на себя расходы.

На лице пани Старжинской во время этого обсуждения сохранялась высокомерная досада. Своим видом она словно показывала, что гости, рассуждая о каких-то двадцати-тридцати рублях, унижают самих себя, разочаровывают её. Но она сама великодушно повела речь о деле, потому терпеливо ждёт завершения. А её управляющий беспокойно переводил взгляд с одного офицера на другого, услышав предложение Брюховецкого, оживился:

– Значит, на том и сойдёмся, господа? – подытожил он и, быстро перемножив и сложив в уме, сообщил. – Выходит девять тыщ двести двадцать рублей. Ах, господа, округлите, пусть будет девять тыщ триста?

– А может, округлим до девяти тыщ двухсот? – засмеялся Колбяков. – Правильней по законам арифметики.

Еврей захлопал глазами жалостливо, не соглашаясь с майором:

– До трехсот?

– Лады, до трехсот, так до трехсот, – прервал спор Брюховецкий. – Подписывайте бумаги.

Телятьев с солдатами отправился к загону – на всякий случай не мешало проверить, не переменили ль коней. Нет, здесь оставались всё те же. В помощь солдатам, погоняющим лошадей, староста дал своих хлопчиков.

Что ж, тронулись в путь. Ротмистр до последней минуты оглядывался на окна дома в надежде увидеть Эмилию: может быть, его пассия хотя бы выглянет? Но панночка, наверное, ещё сладко спала. Уезжал, не простившись с нею, потому был мрачнее тучи. Колбяков в дороге пытался ободрить:

– Богдан Ильич, друг мой, на сей раз ты уложился в полученную сумму. Думаю, можешь рассчитывать на благодарность начальства.

– Может быть, может быть… Даже верну в кассу семьсот рублей… – но вздыхал тяжело.

Глава 9

Видали ль вы кавалерийские атаки? Поверьте: это впечатляюще, грандиозно, незабываемо! Когда целый полк сплочёнными рядами несётся вперёд, за ним – второй, громогласное «ура!» предваряет их стремительное движение, сверкают обнажённые сабли или отточенные наконечники длинных пик, с блеском оружия в лучах яркого солнца соревнуются начищенные пуговицы с гербами и кокарды с орлами на киверах – это выглядит со всех сторон восхитительно, превосходно! А вот эскадроны расступаются, пропуская вперёд конную артиллерию, и артиллеристы, бегом установив орудия, производят выстрелы. Грохот, дым, мишени превращены в прах! Затем эскадроны снова устремляются вперёд, готовые сокрушить всё, что встанет на их пути. Непередаваемое зрелище! Недаром местная публика стала съезжаться на учения, словно на представления театральной труппы: дамы и господа, а также праздные холопы занимают близлежащие холмы, откуда видна вся равнина, и любуются, оценивают, спорят меж собой: все в две недели стали знатоками тактики и стратегии кавалерийского боя.

Самым придирчивым критиком выступал полковник французской армии, местный помещик, что в 1812 году собрал своих дворовых и отправился на помощь французам, за что сразу же получил от Наполеона чин полковника. Никогда не служивший в армии, но как и все граждане Российской империи при вступлении на престол императора Александра приносивший присягу, он получил высокий чин лишь за измену ей и навряд ли успел хорошо освоить военное дело. Каким опытом он обзавёлся? Грабежа Москвы да бегства до Парижа. Однако слова эти «французский полковник» магнетизировали местную публику, дамы взирали на него с подобострастием. Подобных «героев» средь польских дворян было не так уж и мало, к счастью, здесь перед русскими предстал только один. Милостивый император Александр I простил всех поляков, воевавших на стороне французов, и пан вернулся домой с горсткой слуг, оставшихся от его «полка». Ни конфискации имения, никаких других взысканий не последовало, и пан горделиво поглядывал на русских офицеров, не упускал случая подчёркнуть, что он – полковник французской армии, а не российской. Вот он-то и объявлял во всеуслышание, что, мол, сомкнутость строя не та, разворот произведён неправильно, пики нужно держать иным способом, после дамы передавали его мнение русским офицерам и недоумевали, отчего ж те не прислушиваются к ценным советам. Ротмистр Эсс, чудак, взялся подробно разбирать предложения полковника и указывать на его ошибки: добился лишь того, что его самого стали игнорировать.

А главным врагом улан при учениях была жара, донимавшая тем сильнее, что не дозволялось, дабы не нарушать устав, даже верхнюю пуговицу колета расстегнуть. Немного спасал встречный ветер, рождающийся при быстрой езде, он сдувал струи пота со щёк и проникал за ворот, однако при скачках возникала другая опасность – потерять кивер, держащийся на тонком ремешке. Ремешки рвались, и после каждой атаки один-два кавалериста отправлялись назад, чтоб собрать потерянные головные уборы, хорошо, если на кивер ни одна лошадь ещё наступить не успела.

Уланские кивера отличаются от киверов прочих родов войск причудливо изогнутой формой в виде рюмки на подставке и четырехугольным верхом. Как славно смотрится улан в таком головном уборе! Однако красивые кивера, прикрывавшие одну макушку, сколь красивы, столь и неудобны: весящие по пять фунтов, не спасающие ни от дождя, ни от ветра, ни от жары, ни от холода, они как будто бы взяты напрокат из пыточных камер. Но Устав предписывает носить их повсеместно, только, занимаясь хозяйственными работами, например, ухаживая за конём, дозволяется надевать лёгонькую шапку фуражира. А на Кавказе армия почти поголовно уже перешла на фуражки, вспоминая о киверах только во время смотров и парадов. И одерживает победу за победой над армией иранского шаха!

Конечно, при реальном бое зрители бы исчезли, и кавалеристам трудно было бы соблюдать ровность рядов и опрятность мундиров. Но кому хочется вспоминать об этом теперь, на учениях, в виду обожаемых дам? Зной – это не пули и не ядра неприятельские, издалека мокрые подмышки и пот на лбу да за воротом не видны, публика в восторге. Почти экзальтированная восторженность, с которой уланы и местные дворяне приветствовали друг друга в начале знакомства, понемногу выветривалась. Между офицерами и местным обществом то там, то тут случались некие недопонимания, недоразумения, охлаждавшие пылкую радость. При близком общении выяснялось, что и уланы не все бравы и удалы, и панночки не все очаровательны, да и характеры не у всех золотые. Однако что значили эти казусы, мелкие разочарования в сравнении с тем, что офицеры принесли в томно-ленивую провинциальную жизнь молодой боевой задор и оживили, разнообразили её?! А разве могли уланы держать обиды на дам? Кому ещё и быть капризными, как не сим милым прелестным созданиям? Перовое очарование спало, но совместные развлечения – как же без них? – они, конечно же, продолжались.

К числу зрителей присоединились и Старжинская со своими дочерьми. При встречах мадам кивала издалека, сухо улыбалась старым знакомым, не изъявляя желания побеседовать. Телятьев отвечал тем же. Брюховецкий всё порывался поговорить с мадемуазель Эмили, однако девица отворачивалась: возле неё неотступно торчал пан Казимир. «О, женщины! Вам имя – вероломство!» – негромко бубнил отвергнутый кавалер. Колбяков, если бывал поблизости, советовал не впадать в уныние. «Какое уныние? Я весел!» – зло скалился ротмистр.