Орест и сын - Елена Чижова

Дверь верхней квартиры распахнулась, как будто рванула навстречу. За порогом стояла девочка, и, едва взглянув, Ксения разгадала ее тайну: красавица.

Девочки смотрели друг на друга. Гостья сдалась первой: “Ну почему они не назвали меня Инной?”

В прихожую вышла вся семья, и бородатый хозяин принялся называть имена и взмахивать рукой, как дирижер, представляющий публике солистов. Его жена принимала подарок — остролистый цветок в высоком глиняном горшке. “Он скоро зацветет. Весной”, — мама пообещала так легко, словно речь шла о чем-то близком, как утро. Черноволосый мальчик, умевший храбро сражаться с мешками, весело закивал головой, когда отец торжественно назвал его: “Мой сын, Хабиб”. Мальчик походил на отца, девочка — скорее на мать.

“Очень, очень приятно, — гостья говорила нараспев, называя жену хозяина по имени, — какая у вас красивая девочка!” Ксения виновато оглянулась, как будто не успела предупредить, и теперь мать произнесла вслух то, о чем в этом, принесенном потопом семействе следовало молчать. Взрослые не заметили неловкости и продолжали легко, как ни в чем не бывало. Инна заметила.

Теперь настал черед гостей. Ксения представила, как сейчас мать или отец назовут ее по имени, и все начнут перебрасываться им как резиновым мячом, и душа ее будет взлетать к потолку и падать в чужие руки, и каждый, поймав мячик, посмотрит на него с жалостью, потому что как же еще можно смотреть на нее в присутствии этой девочки? Инна коснулась ее руки: “Пойдем ко мне”, — и Ксения спасенно заторопилась, уходя за ней в глубину квартиры. В маленькой комнате она сама назвала свое имя, как будто признавая за девочкой право владеть им и распоряжаться по своему усмотрению. Инна взмахнула складчатой юбкой, невесомо опустилась на диванчик и расправила на коленях сломавшиеся складки. “Ты в каком классе?” — она спрашивала серьезно и, дождавшись ответа, указала Ксении место рядом с собой. Ксения села, дернув короткое платье к коленям, — никогда ее складки не сломаются так же красиво, как на этой девочке. “Ты будешь менять школу?” — Инна кивнула в сторону окна. “Нет, нет!” — Ксения испугалась, как будто ее лишали последнего.

“Я тоже не перешла. Пока. — Инна качнула головой по-учительски. — Я в тридцатой, на Васильевском. Отсюда — пятидесятый автобус, а там еще пройти. Моя математическая, а твоя?” Ксения смотрела на небесно-голубой бант, чудом державшийся на гладких Инниных волосах. “Английская, на площади Труда. Тоже на пятидесятом”, — она отвечала, замирая. Инна откинулась на спинку дивана: “Здешние никуда не ездят. — Она огляделась вокруг, словно вела экскурсию по предместьям. — Приехали и сидят, как куропатки на болоте”. Ксения представила себе болотных куропаток с мокрыми хвостами. “Теперь мы тоже здешние”, — она улыбнулась. “Мы — нет. Еще не хватало!” — Инна ответила высокомерно, и Ксения засуетилась, исправляя положение:

“А твоего брата почему так зовут?” — “Хабиб? В честь деда. Они раньше жили в Азербайджане, и дед был врачом. Потом его взяли в армию, он погиб на фронте”. Инна говорила гордо. “А мой дедушка погиб в день снятия блокады. — Ксения уже понимала, что упустила главное, и теперь, что ни скажи, будет невпопад, но не могла удержаться. — Мама с бабушкой жили в Ленинграде, а потом, в сорок четвертом, их свезли на Урал, а на Урале полно грибов, но никто их не ест — только эвакуированные”. — “Эвакуированные? — коршуном налетела Инна на неуклюжего долговязого цыпленка, вцепилась в него крепкими когтями и выхватила из выводка. — Эвакуированные едят все”. Это была правда, но эта правда заставила Ксению замолчать.

“Моя бабушка рассказывала, у них в селе жили эвакуированные, и у них был сын. Мать отправила его на улицу и дала кусок хлеба с медом. Он стоял посреди улицы и слизывал мед”. — “У них не было меда, на Урале. Зато было много грибов и еще — другая еда, — Ксения возразила тихо, — но они все равно очень хотели вернуться…” Не слушая, Инна взяла воображаемый кусок хлеба двумя пальчиками и стала облизывать его со всех сторон тонким языком, склоняя голову то к одному плечу, то к другому, как танцевала. “Тут налетели осы, и он стал их отгонять. Гонял, гонял и не заметил соседских мальчишек — они подкрались и выхватили кусок. Он стал бегать за ними, а потом им надоело, и они бросили кусок на землю, а хлеб упал медом вниз — в пыль. Так этот эвакуированный поднял свой кусок, и стал жевать его прямо с пылью, и съел!”

Щиколотки обожгло жаром белесой южной пыли, и по зубам прошла судорога отвращения. Ксения зажмурилась под прямым солнцем и, откусив кусок, глотнула всем горлом. От сухого глотка стало больно глазам. Она попыталась еще раз, но липкий песчаный катышек закатился в самое горло, не давая перевести дыхание…

“Идите чай пить!” — из-за двери высунулась голова Хабиба, и страшная деревенская улица рассыпалась в прах. Девочкам налили чаю, и Ксения выпила чашку залпом, как воду. Инна пила мелкими глотками и сидела на стуле очень ровно, не касаясь спинки.

“А что это за брат наверху?” — Ксеньина мать вспомнила и повторила жест хозяина, пальцем в небо. “Брат и есть. Мы раньше жили вместе, а теперь вот получили по отдельной. Они с женой живут над нами — прямо по стояку”. — “Оба чудные! — вступила Иннина мать. — Вечно у них что-то неладно: то газу напустили, чуть соседей не уморили всех, то вот потоп устроили! — Она принялась дорезать торт с желтыми розами. — Лиля меня терпеть не может, — доверительно склонившись к гостье, — у нас двое, а у нее все поумирали, ну, родились мертвыми, — три мальчика было”.

Мать хотела что-то сказать, но Ксения успела посмотреть ей прямо в глаза, и мать смолчала.

“Нет, спасибо, я торт не буду”. — Ксения поглядела на медовые розы, и ей стало тошно. Она обвела глазами застолье и заметила, что отец томится в гостях. Быстро уставая от безделья, он всегда жалел о времени, потерянном для работы, и выражение его лица становилось виноватым. Ксения привыкла к этому выражению с детства, но теперь, когда отец едва заметно поморщился, доедая масляную розу, она встала и пошла к окну. Глядя из освещенной комнаты в черноту, Ксения вспомнила, как когда-то, когда была маленькой — лет семи, они с родителями встречали Новый год у каких-то знакомых, которые тогда получили квартиру в новостройках на улице Лени Голикова и собрали гостей, соединив Новый год с новосельем. Под утро они ехали домой в нетопленом трамвае. Ксения, не спав всю ночь, болталась в такт толчкам между сном и явью, и ей казалось, что вожатый нарочно придумывает все новые тупики и повороты из одной незнакомой улицы в другую. Путь длился, никак не кончаясь, и тогда она вдруг подумала, что когда-нибудь он кончится, потому что все умрут: и родители, и она сама.

Теперь, глядя в чужие окна, Ксения вспомнила, что в их семье умирают мальчики, и с какой-то отчаянной злостью стала твердить себе, что самые лучшие мальчики умерли, а выжили соседские злыдни, вырывающие из рук куски хлеба, и ей захотелось прямо сейчас оказаться в холодном трамвае, чтобы, возвращаясь домой через мертвый, затопленный город, думать о смерти, потому что так уж сегодня сошлось, что смерть стала единственно важной вещью на свете, о которой стоило думать.

Она прижалась лбом к стеклу, заранее чувствуя трамвайную дрожь, но вдруг вспомнила, что никакого трамвая больше не будет, потому что они живут в этом доме и, уходя из гостей, просто спустятся на один этаж, и этот путь будет таким коротким, что она просто не успеет додумать все до конца. Тогда, ткнувшись головой в лживое окно, Ксения громко всхлипнула и стала водить растопыренными пальцами по стеклу, хлюпая носом. Она знала, что от слез станет фантастически некрасивой, и пропасть между ней и Инной уже нельзя будет преодолеть никогда, но, оттолкнувшись пальцами от стекла, за которым не наступит утро, повернулась ко всем лицом и заплакала в голос. Сквозь дрожащее марево горя она наблюдала, как жалко изменилась в лице мать и засуетился простодушный отец, а хозяева, бросив кремовый торт, растерянно вставали из-за стола и смотрели, как мать, обняв ее за плечи, ведет к двери, а сзади спешит побледневший отец, и Ксения с ужасающей ясностью, так что заложило уши, бесповоротно и мгновенно поняла, что мать с отцом умрут, а она останется одна во всем мире, в котором нельзя будет плакать. От порога Ксения обернулась. “Эта девочка тоже умрет”, — подумала она отчужденно.

На новом месте приснился сон. Как будто она вызвала лифт, похожий на тот, что остался в старом доме. Он был забран в металлическую клетку, в которой ходила кабина. Лампочка, вспыхнувшая под потолком, осветила густые прутья, окружившие Ксению вместо исчезнувших, как не бывало, стен. Раздался звук, похожий на скрежет зубов, словно лифт, тронувшись с места, стал одновременно и клеткой, и зверем. Он летел вверх стремительно, и номера этажей, коряво выписанные красным на внутренней стороне шахты, замелькали с неразличимой быстротой. Скрежет внезапно кончился, как будто лифт сошел с рельсов и, непостижимым образом пройдя сквозь крышу, вышел в открытое небо. Ксения ухватилась за прутья. Струи воздуха, обтекавшие клетку, отлетали, звеня… Она тряхнула головой, отгоняя звон. Будильник, надсаживая грудку, высоко подымал школярскую шапочку на металлическом стерженьке.