Прозрение. Спроси себя - Семен Клебанов

— От этого не умирают. Позволь твоему верному другу выразить свои чувства. Постарайся стать академиком. Вполне заслужил. Мы с Валентиной ждем вас к обеду.

— Слушай, не получится.

— Никаких отговорок!

— Сегодня в больнице встреча. Мне надо быть.

— Тогда приезжайте вечером.

— Ладно, созвонимся.

Дмитрий Николаевич положил трубку.

— После разговора с Вадимом начинаешь чувствовать себя по меньшей мере Наполеоном.

— Господи! — воскликнула Елена. — Столько лет его знаешь и все привыкнуть не можешь.

— Не могу.

— А Дорошин воевал? — спросила Марина.

— Нет. Не довелось. Он всю войну проработал в госпитале.

— Где?

— В Томске.

— Значит, далековато от фронта. Там могли работать женщины, пожилые люди… Я знаю, ты очень любишь Дорошина. Поэтому защищаешь? Ты не сердись, папка.

— Защищаю? — удивился Ярцев.

— Ты ведь тоже мог остаться в тылу! Не остался же!

— Марина, оставь отца в покое! — вмешалась мать. — Праздник, а ты затеяла дискуссию!

— Все правильно, Леночка. Вопрос поставлен, надо отвечать, — спокойно заметил Ярцев. — По-разному складываются судьбы людей. Война застала Вадима в районной больнице. Двух врачей, работавших там, мобилизовали в армию. Вот он и остался единственным специалистом. Потом больница стала госпиталем. А это — неотделимая часть фронта. Вадим награжден орденом, медалями.

Марина задумалась. Вероятно, чего-то она не понимала в той жизненной правде, которая была ясна отцу. И Марина не удержалась:

— И все-таки для меня фронт — это… Как бы поточнее выразиться? Это не место службы. А нечто большее… Человеческий долг. Пойми меня правильно. Останин — журналист. У него была броня, а он поехал на фронт. Значит, сделал выбор иной, чем Дорошин. — Она посмотрела на часы, отставила стул. — Я пошла.

— Куда? — спросила Елена Сергеевна.

— Праздник. Имею я право поздравить других мужчин? Пока. — И убежала.

Тотчас раздался продолжительный междугородный звонок. В трубке гремел голос Останина: «Поздравляю. Желаю. Всегда с вами».

Вот так все праздники он приветствовал друга. Оказывается, звонит из Норильска. Что его занесло туда? Неугомонная судьба журналиста?

— Спасибо, Николай! И тебя поздравляем…

Днем в актовом зале клиники Дмитрий Николаевич появился при орденах и медалях.

Возле председателя месткома Шершавиной, суетливой и озабоченной, щебетали самые хорошенькие» молодые медсестры, специально отобранные ею, чтобы вручать цветы фронтовикам. Дмитрий Николаевич еще издали заметил, как Шершавина, взяв со стола букетик, передала его одной из медсестер и показала глазами на Ярцева.

Из всех праздников для Дмитрия Николаевича День Победы был самым дорогим.

В этот день ему всегда хотелось помолчать в одиночестве и вспомнить о пережитом на войне, которую он «отбухал от звонка до звонка».

Выйдя из зала после официальной части, Дмитрий Николаевич встретил хирурга Фомина, раскрасневшегося, с влажными глазами.

— Дмитрий! — воскликнул врач, обнимая Ярцева. — Светлая моя голова, поздравляю. И не сердись, голубь, на меня. Ну, помянул друзей, помянул! Не могу!.. Было нас сто двенадцать. А по мосту прошли только семеро. Я — седьмой. Давай помянем тех, кто не прошел.

По дороге домой у Дмитрия Николаевича не выходили из головы слова Фомина. Ему чудились звуки разрывов, а потом в наступившей тишине, издали, гулко донеслись шаги семерых солдат, перешедших мост…

Уже кончился парад в честь двадцатилетия Победы. На улицах, прилегающих к Большому театру и площади Свердлова, собрались фронтовики, пришедшие на встречу с однополчанами.

По Садовому кольцу двигались орудия. Артиллеристы готовились к юбилейному салюту.

На уличных эстрадах звучала музыка, перебивали друг друга песни, кружились пары, кто-то смеялся, кто-то плакал, не скрывая слез.

Окна домов, вымытые до блеска, отражали свет голубого дня. Над площадями и скверами, встревоженные шумом, кружились голуби.

Марина с Максимом выбежали из толпы на площади.

— Хватит! — взмолилась она. — Три часа на ногах, устала.

— Пошли в кафе! — предложил Максим.

— Не надо.

— Стесняешься?

— Не люблю, когда на меня глазеют как на витрину.

— Можно отключиться. Представь, что мы одни.

— Тебе это легко удается?

— Когда я с тобой, мне все удается.

Они сели за столик в небольшом кафе. Из дальнего угла доносилась магнитофонная музыка.

— Знаешь, при тебе я все время улыбаюсь. Со стороны, верно, выгляжу дурак дураком. Отец говорит: «Ты взрослый парень, а физиономия первоклассника. Надо быть серьезней».

— Конечно, надо.

— Постное лицо тоже еще не свидетельство ума.

— Это уже тема для реферата. И для поэмы. Ты не пишешь стихов?

— Зачем? — пожал плечами Максим. — Отлично сознаю, что бездарен. Вряд ли когда-нибудь сочиню: «Ты так светла, как снег невинный. Ты так бела, как дальний храм…»

— Кто это?

— Блок. Вот он бы сумел написать, что во всей Москве нет такой девчонки, как ты…

— Да неужели?

— Лично я убежден.

— Поклянись!

— Это такая же аксиома, как та, что Земля вертится! — Максим поднял руку. — Клянусь!

— Тебе не кажется, что ты торопишься? Со всякими признаниями?

— Я чем-то оскорбил тебя?

— Ни капельки.

— Я для тебя — просто друг?

— Пока друг. Самый лучший. Разве этого мало?

Максим разминал ложечкой мороженое и смотрел, как оно таяло. В душе возникло чувство неожиданной потери чего-то исчезающего, как этот шоколадный шарик.

— Ну, вот ты и обиделся, — усмехнулась Марина.

— Просто осмысливаю услышанное.

— Валяй. Постарайся быть мудрым, как… — Она задумалась, ища сравнение. — Как Вольтер! Носи на лбу повязку мудреца.

— Тебя, пожалуй, и этот старикан не раскусил бы.

Максим нахмурился.

— А я и сама себя не понимаю!

Они вышли из кафе. Максим вдруг стал рассказывать про легендарный корабль Черноморского флота лидер «Ташкент» и его командира Василия Николаевича Ерошенко.

Они подошли к Большому театру и увидели у колонны девушку в темной шали. У нее были страдающие глаза. Она держала в руках фотографию молоденького лейтенанта и время от времени спрашивала у проходивших фронтовиков:

— Может, вы знали его? Это мой отец.

Люди молча вглядывались в лицо лейтенанта и отходили. Высокий полковник-артиллерист с обожженным лицом протянул девушке букетик подснежников.

Максим взял Марину за руку.

— До сих пор слезы от этой проклятой войны.

У Каменного моста Марина остановилась.

— Отец рассказывал: наши отбили у немцев деревню. Все разрушено, уничтожено. И вдруг отец видит: лежат обломанные ветви яблонь, а на них — молодые листья, цветы белые…

И тут сзади послышался чей-то голос:

— Помогите, товарищи. Кто-нибудь!

Марина оглянулась. Человек в солдатской гимнастерке с медалями растерянно топтался на месте.

— Кто-нибудь есть? — повторил он.

— Слепой, — шепнул Максим.

Они подбежали. Оказывается, человек уронил палку и не мог найти ее.

Марина взяла слепого за руку и почему-то громко спросила:

— Вам куда?

Прохожий ответил:

— Слышу я хорошо. А вот не вижу ничегошеньки, дочка.

Максим поднял палку — старую, вырезанную из можжевельника.

— Спасибо, — сказал слепой. У него было худое скуластое лицо и безжизненные, остановившиеся глаза.

— Куда? — переспросила Марина.

Прохожий пожал плечами.

— Попал в историю — хоть стой, хоть падай, — произнес он и достал из кармана телеграмму.

Они прочли текст.

В Москву, на праздник Победы солдата Федора Крапивку пригласил его бывший комбат Лучко. Он прислал пятьдесят рублей на дорогу и обещал, что будет встречать Крапивку у вагона.

И не встретил.

Крапивка коротко рассказал, что был у комбата ординарцем, а в сорок четвертом после тяжелого ранения и долгих госпитальных дней его комиссовали. Ни отца, ни матери в живых у него не осталось, определили его в инвалидный дом.

Несколько раз он пытался найти Лучко, но безуспешно. А совсем недавно комбат сам объявился. Прислал письмо, а потом и деньги. Не забыл, выходит.

Но произошло необъяснимое: почему-то не встретил Крапивку. Целый час отстоял Крапивка на платформе. Все ждал — мало ли чего в жизни случается. Да так и не дождался. Подошел к нему носильщик, посочувствовал, спросил:

— Где комбат живет, знаешь?

— Так вот он, адрес-то. — Крапивка показал листок.

— Такой праздник, а ты неустроенный, — вздохнул носильщик. — Ерунда получается. Давай провожу тебя. Такси возьмем.

Когда подъехали к дому, носильщик сказал: