Скажи, Красная Шапочка - Беате Ханика

Знаешь, почему я его отослал? — спрашивает дедушка, все еще очень мягко и тихо, так он, наверно, говорил бы с котенком или пойманной синичкой.

Я отворачиваюсь.

Но дедушка берет меня за подбородок и поворачивает мою голову к себе, так что приходится смотреть ему в глаза.

Один глаз у него стеклянный, это тоже рана с войны, дедушка рассказывал, как его задело осколком гранаты, кровь хлестала из него, как из свиньи, так он всегда говорит, как из зарезанного поросенка. Настоящий глаз тускло-серый. Стеклянный глаз ясный. Я смотрю в стеклянный глаз.

Знаешь, то, что ты рассказала папе и Паулю про нас с тобой, — это нехорошо с твоей стороны. Но папа тебе все равно не поверил. И знаешь почему?

Дедушка делает паузу, а я размышляю, как ему живется со стеклянным глазом, как он ощущается в глазнице, есть ли там слизистая оболочка? Может ли стеклянный глаз плакать, и как это странно, что я могу видеть этот глаз, а он меня нет.

Потому что он всегда верит мне. Потому что я его отец. Что бы ты ему ни рассказывала, он тебе не поверит.

Теперь я вижу уже четыре стеклянных глаза. Один из них у дедушки на лбу, он размыт, как будто медленно удаляется все дальше и дальше.

Пауль и твой отец такие глупые, — говорит дедушка, они ничего не поймут, они подумают, что с тобой что-то не так, но я тебя понимаю, я знаю, что в тебе происходит.

Его дыхание касается меня, моих щек — несвежий, затхлый запах.

Ты ведь совсем запуталась, маленькая моя, — говорит он и гладит меня по голове, тихонько и нежно. И правда, у меня внутри все перепуталось, там безнадежный хаос, как в комнате, в которой все перевернуто вверх дном, где повсюду валяется одежда, книги, бумажки и старые тетрадки, а я сама стою рядом, надо бы убраться, но хаос все время только увеличивается.

Верно ведь я говорю, Мальвина, ты не знаешь, как прекрасна любовь, и поэтому выдумываешь всякие ужасы про своего дедушку, а я ведь так тебя люблю…

Он подталкивает меня назад, к спинке дивана, стеклянный глаз расплывается в серую трясущуюся массу, она наплывает на меня, охватывает со всех сторон, как какое-то морское чудовище, как гигантский осьминог. Гигантский осьминог, присосавшийся ко мне своими присосками. Одна присоска у рта высасывает из меня дыхание и впихивает в меня свое, серый язык облизывает мне губы.

Тебе же это нравится, Мальвина, не может не нравиться, — говорит он, целует меня и дрожит.

Происходит что-то странное. Я чувствую, как выползаю из моего тела.

Медленно, сначала из ног, потом из живота, потом все выше и выше.

Я исчезаю.

Исчезаю в моей голове.

Издали я слышу дедушкин голос.

Ты ведь обещала, — повторяет он, а я не могу понять, что он имеет в виду. Я вижу только, как перед глазами плывут облака, такие же, как на небе, только гораздо больше и мягче, и мне становится ясно, что сама я нахожусь в точности за моими глазами. Я совсем крошечная, здесь меня никто не найдет, — облегченно думаю я, и тут дедушка говорит: ты же обещала бабушке, ты же знаешь, ты же помнишь — ты и бабушка, в прошлом мае…

Дедушка отодвигается от меня, потом встряхивает, потому что я не шевелюсь, спихивает меня с кушетки, как будто он вдруг рассердился. Я с трудом встаю и бреду в ванную. Не очень-то легко ходить, когда сидишь за собственными глазами.

Ну что, все улажено? — спрашивает папа, он вернулся меня забрать.

Дедушка кладет руку мне на шею. Я чувствую, что это значит.

Это значит — попробуй только рот открыть.

Конечно, — говорит он, Мальвина у нас умная девочка.

И отпускает меня.

Возле виллы все тихо.

Очень тихо. Муха еще не пришел. Велосипед я просто бросаю перед дыркой в заборе и бегу через сад, по гибкой сухой траве, через дырявую дверь, потом по ступенькам вверх, вверх на чердак.

Я срываю с потолка розовый полог, это получается легко, он плывет вниз, как пустой воздушный шар, обволакивает меня, как фата.

Он и правда ужасно уродливый, — сказала Лиззи про полог, когда я повесила его.

Она висела вниз головой на балке, зацепившись за нее ногами, и лицо у нее стало все красное, а я сказала, что, если кровь так долго приливает в мозг, можно головой повредиться. Тогда Лиззи стала повторять наизусть таблицу умножения — как доказательство, что с головой у нее все в порядке.

Я топчу матрас, топчу, пока не рвется обивка и из нее не вылезает поролон. Тут появляется Муха. Он стоит неподвижно у люка в полу и смотрит, как я бешусь, как разношу мой чердак на мелкие кусочки.

Чего уставился? — кричу я на него.

Я бросаюсь в него первым, что попадается под руку. Это подушка, она попадает ему в грудь.

Не смотри на меня так! — кричу я и слышу, как мой голос срывается.

На самом деле, это не мой голос. Это дикие осы жужжат в ухе. Этого Муха знать не может, но я знаю, и еще знаю, что мой крик не похож на крик, он слишком тихий. Мой голос тихий и скрипучий, как будто я наглоталась песка. Я вижу, что мальчишка не принимает меня всерьез. Так всегда и бывает, потому что я не умею кричать по-настоящему — не то что Лиззи: она, если захочет, может заорать так, что вся округа сбежится.

А хочет она этого довольно часто, когда злится. У меня так не получается. Лиззи говорит, это зависит от голосовых связок, но я знаю — мне просто не хватает смелости.

Но я все равно кричу: можешь снова уматывать, прямо сейчас! И продолжаю швыряться.

Еще подушка, и еще одна, потом свечки: ударившись о деревянный пол, они разламываются на куски, вокруг все усеяно красными восковыми обломками.

Ты все-таки пришла, — говорит он.

На секунду я замираю, чувствую, как кровь приливает к щекам.

Похоже на то, но я не из-за тебя пришла, — говорю я, не из-за тебя, не воображай себе ничего.

Муха кивает.

Я думал, ты не придешь, — говорит он.

Он делает шаг ко мне, воск хрустит под кроссовками. Через дыры в крыше задувает порывистый ветер. Это апрель, по небу несутся обрывки облаков, между ними коротко проглядывает солнце, по лицу Мухи быстро пробегают тени.

Оставь меня в покое! — снова кричу я на него, просто оставь в покое.

Полог завернулся вокруг моих ног, я стряхиваю его, пинаю изо всех сил, пинаю все, что попадается мне под ноги, мне все равно, что он думает обо мне, главное — пусть оставит меня в покое и уматывает.

Да что с тобой такое? — спрашивает он.

На мгновение в моей голове возникает картина, ослепительно яркая, такая яркая, что даже глазам больно, я вижу бабушку, ее белые завитые волосы, влажные от пота, похожие на шелковую бумагу, они кажутся приклеенными к голове, ее бледное, измученное лицо с тонкими губами. Я ясно вижу, как она берет меня за руку, хочет сжать ее как можно крепче, но пожатие получается совсем слабое, как у мышки. Я тогда еще подумала — я держусь за мышкину лапку.

Ничего, — ору я, ты что, понять этого не можешь?

Он делает неуверенный шаг, засовывает руки в карманы штанов, как будто ищет там еще один камешек, а когда не находит, засовывает руки еще глубже и сжимает их в кулаки.

Почему ты все ломаешь? — спрашивает он.

Матрас проседает под моими пинками, как будто я иду по облакам, облакам из потертого поролона и разорванного чехла.

Эту хибару скоро снесут, — передразниваю я мальчишку, в точности копируя его тон, слегка скучающий, равнодушный, я даже ощущаю его сигарету в уголке рта.

А теперь проваливай, — говорю я.

Я шарю глазами по чердаку в поисках еще чего-нибудь, что можно в него швырнуть.

Вокруг валяются куски черепицы и доски с ржавыми гвоздями. Этим даже Лиззи не стала бы швыряться. Она бы не решилась, я точно знаю, потому что ее мама говорила нам, если мы зайдем в наших разборках с мальчишками слишком далеко, у нас будут серьезные неприятности. Под «слишком далеко» она имела в виду, что никому нельзя делать по-настоящему больно, даже если ты злишься. Она сказала, что злость можно выпускать на всем, только не на людях, животных или растениях, и, в общем-то, мы старались этих правил придерживаться. Лиззи никогда не швырнет ни в кого черепицей. Никогда в жизни.

Осторожно, как будто пол покрыт острыми осколками, а не обломками воска, мальчишка пробирается обратно к лестнице. Хотя в руках у меня нет ни черепицы, ни доски с ржавыми гвоздями. Он исчезает через люк, так и не вынимая рук из карманов. Он, наверное, никогда и не слышал о том, что нельзя спускаться по лестнице, не вынимая рук из карманов, этот Муха.

Как тебя зовут? — кричит он мне, спустившись вниз, стоя перед домом, там, где он в прошлом году пробил дверь. А я думала, он уже ушел. Совсем ушел.

Мальвина, — шепчу я так тихо, что он наверняка не слышит. Меня зовут Мальвина, — шепчу я. Мой голос гудит, как тысяча ос.

Вторник

Поначалу мальчишки не осмелились подойти к вилле. Они остановились на вершине холма, сразу за поселком, и рассматривали виллу в бинокли. Мы с Лиззи спрятались, пригнувшись под подоконником, и я спросила, почему они не подходят?