Ожерелье Дриады - Емец Дмитрий Александрович

Петруччо постучал пальцем по лбу.

– Подчеркиваю! Фактор Ж! – категорично произнес он.

Фактор Ж означал у него «фактор женщина», и этим все было сказано.

Они прошли по Никитской и свернули к Новому Арбату. Через дорогу от них каменел высокий бульвар с новыми скамейками.

Здесь к Чимоданову подошли два стареньких японца, которым на двоих было лет сто семьдесят, протянули ему фотоаппарат и знаками попросили их снять. Петруччо старательно щелкнул, держа Зудуку в зубах, а затем преспокойно сунул фотоаппарат в карман и застегнул «молнию». Дождавшись, пока с вежливых японских лиц сметет дежурные улыбки, он расстегнул «молнию» и вернул им фотоаппарат. Старички вновь заулыбались, часто кивая и быстро пятясь.

– Перегрелся? – спросил Меф.

– Обожаю производить мерзкое впечатление! – самодовольно сообщил Чимоданов. – И вообще, откуда они знают: может, я всемирно известный фотограф, и эта камера – мой авторский гонорар?

Даф хмыкнула. Некогда Петруччо выбрал себе амплуа нравственного уродца и теперь изо всех сил его поддерживал. Поначалу это было нечто вроде: «Я знаю, что я смешной урод, но я буду уродом, потому что мне нравится быть уродом!» Да и получалось неважно, но мало-помалу привычка прорастала и преобразовывала натуру.

Пользуясь тем, что внимание Дафны отвлечено на Чимоданова, Мефодий взял ее за руку. Ладонь Даф чуть дрогнула, но осталась у него в плену. Даже на миг дружелюбно сжалась. Ната зорко покосилась на руку Мефа. Такие детали никогда не ускользали от ее быстрых глазок.

– Что за хватательный рефлекс? В каждом парне дремлет младенец? «Мамочка, возьми меня за ручку!» – поинтересовалась она.

– При чем тут это? Может, я дорогу боюсь один переходить! – спокойно пояснил Меф.

– Какое совпадение! Я тоже! – умилилась Вихрова. – Эй, Пименова Дарья Батьковна, дайте мне тоже ручку!

– Давай я тебя возьму! – предложил Чимоданов, только что закончивший ковырять в носу.

– Ага, щас! Ты меня под машину попадешь! – отказалась Вихрова.

– А я? – предложил Евгеша.

– Ой, только не ты! – взмолилась Ната. – Все, кто угодно, только не Мошкин! Ты будущий мамик!

– Что за мамик?

– Худшая разновидность папика, – отрубила Вихрова и хладнокровно перешла одна, наплевав на запрещающий сигнал светофора.

Ната о чем-то размышляла, с кошачьей ловкостью идя по бровке, бок о бок с проносящимися машинами.

– Интересная тема для нездоровых фантазий! – внезапно заговорила она. – На необитаемый остров поселили группу маленьких детей. У них есть пища, дом, компьютерные программы, которые учат читать, книги – короче, все, что нужно. Но одна оговорка: ни в одной из их книг нет слова ЛЮБОВЬ и вообще ничего о любви. Смогут они когда-нибудь любить? Я имею в виду чувство.

Даф покосилась на Нату с удивлением. Вихрова всегда казалась ей нравственно и содержательно примитивной, как мелодия о чижике-пыжике, а тут вдруг такая мысль. Вот уж правду говорят: человек всегда шире любого твоего суждения о нем.

Чимоданов хмыкнул.

– А пока они маленькие были, почему они не передохли? Кто этих детей обслуживал? – уточнил он.

– Отвали! Какая разница кто?! Роботы! – огрызнулась Ната. – Так что: смогут или нет?

– Не-а, куда там, – усомнился Петруччо. – Как чаек камнями подбивать, может, и сообразят, а насчет прочего вряд ли.

– А я думаю, смогут. Даже скорее, чем остальные, – уверенно ответила Даф.

– Почему? – озадачилась Ната.

– Потому что остальной мир знает слово «любовь» в его дежурном виде, короче говоря, ест то, чем кормят в фильмах, а что ему соответствует – само наполнение понятия, всю его глубину – постепенно забывает. Остался один скелет слова, внутри же все выгнило. Там же на острове, возможно, не будет самого слова, но возникнет главное – его внутреннее наполнение.

– И откуда оно там возьмется? – усомнилась Вихрова.

– Само появится, – заверила ее Даф. – Из сочувствия, сострадания, жалости, заботы. Если они будут, то любовь не сможет не появиться. Если есть зажженная спичка и облитые бензином дрова – костер возникнет сам собой.

Ната выслушала ее недоверчиво.

– Я такой любви не хочу! Какая-то она каличная, – заявила он.

– А какой ты хочешь? Чтобы табуретки летали? – уточнила Даф.

Ната расцвела.

– Ага. Самое то!

– Распространенное детское желание. Правда, в большинстве случаев оно сохраняется до первой табуретки, которая попадает тебе в нос, – согласилась Даф.

– Не факт. У некоторых дольше, – сказал Меф, думая о матери.

Они шли по Новому Арбату, когда их обогнал щеголеватый человек с пятном кетчупа на заднем кармане светлых брюк. Он шел, пританцовывая, и так вихлял бедрами, что ухитрялся цеплять тазом всех проходивших мимо. Каждого задетого он хватал за запястье и, заглядывая ему в глаза, извинялся. Заметив на газоне невзрачный цветок, мужчина подскакивал от восторга, с воплями подбегал к нему на четвереньках и обязательно нюхал. В какой-то момент у него из кармана выпала скомканная сторублевка и точно специально была поднесена ветром к ногам Евгеши.

– Эй, вы уронили! – крикнул добрый Мошкин.

Даф попыталась лягнуть его ногой, но было поздно. Человек с пятном кетчупа обернулся. Это был суккуб Хнык. Его простроченное лицо сияло.

– Нюня моя! Кого я вижу! Евгешечка, Дафочка, Мефочка! А я-то иду и думаю: «Что за симпампули?» Как тесен мир! Как же я рад, нюня моя! – засюсюкал он и, облизав губы, бросился целоваться.

Дафна притормозила его фразой: «Спасибо! Не надо!» Ненавистное суккубу слово было подобно двойному останавливающему выстрелу в бронежилет. Хнык отскочил, с трудом переделав злобную гримасу в дружелюбную улыбочку.

– А я тута вот тружусь, дорогули мои! – сказал он. – Кстати, слыхали новость? Контору-то нам новую отгрохали. Блеск и чистота! Десять приемных окон! Работает круглосуточно, не то, что раньше. Никаких неприемных дней, перерывов. И хочешь порой в очереди потолкаться – ан нет ее! Товар сдал, регистрацию шлепнули – и иди дальше вкалывай!

Лепеча, Хнык не забывал переводить глазки с одного собеседника на другого. Глазки у него были цепкие, засасывающие, как пылесосы, и совсем не вязались с добреньким и расхлябанным голоском неостановимого болтуна.

– Вы-то как сами? Как жизнь?

– Прекрасно! – ответила за всех Даф. С ее точки зрения, все подробности для Хныка были лишними.

– Ну у вас-то в эмпиреях все всегда прекрасно!.. – ехидно сказал Хнык. – А как Арей поживает?

– Понятия не имеем, – сказал Чимоданов.

Это было правдой. Все они не видели Арея уже два с половиной месяца, с того дня, как он отдал карту Варваре. Где он теперь и что с ним – загадка. Лишь мельком они слышали от Эссиорха, что за голову мечника Лигул назначил награду.

В разговоре Хнык то и дело вопросительно поглядывал на Мефа, точно принюхивался к нему. Даф присела на корточки и, открыв рюкзак, неназойливо продемонстрировала Хныку флейту. Хныкус Визглярий Истерикус Третий, неглупый, как все суккубы, правильно понял намек и прикрыл словесную лавочку на вербальный засов.

– А что за контора? – спросил Меф.

– Так контора она контора и есть! Офис, стало быть! – уклонился Хнык, тревожно косясь на рюкзак Дафны.

Меф с интересом разглядывал Хныка. В отличие от Дафны, простроченного лица он не замечал, но все равно ощущал тревожащую двойственность. Он давно обнаружил, что выражение – или то, по чему мы судим о выражении – зависит порой от малейшего пустяка: едва приметного движения мышцы, поворота головы или случайной тени, скользнувшей по крылу носа. Даже горошину за щекой не спрячешь так, чтобы это не отразилось на лице.

Вот и в лице Хныка он явственно улавливал ложь, но, чувствуя ее, не понимал, откуда она возникает. Суккуб продолжал что-то лепетать, подпрыгивать и несколько раз в разговоре с Мефом упоминал Прасковью, всякий раз гадко подмигивая.

– А что, получается, Прасковья сейчас главная? – наивно спросил Мошкин.

Хнык улыбнулся правой половинкой рта и туманно пошевелил пальчиками, будто намекал на что-то, чего не мог озвучить.