Искусство и его жертвы - Михаил Игоревич Казовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лидия узнала эти подробности от отца, а потом неожиданно получила записку: "Дорогая, умоляю тебя о помощи. Соблаговоли встретиться со мною в два часа пополудни. Н. Н." После некоторого раздумья Нессельроде согласилась.
На приехавшую Надин было больно смотреть: бледная, осунувшаяся, с пересохшими, потрескавшимися губами и остановившимся взглядом. Даже не раздевшись, повалилась Лидии в ноги и с надрывом начала умолять о милости.
— Что, что такое? Как тебе не стыдно, вставай. Объясни, в чем дело.
Дело было в паспорте: женщина просила, чтобы дочь Закревского упросила отца, и Арсений Андреевич разрешил Нарышкиной срочно получить паспорт для выезда за границу.
— Хочешь убежать?
— Разумеется. Не идти же на каторгу из-за этой дряни.
— Но помочь Сухово-Кобылину? Ты была бы свидетелем…
— Ах, ему уже ничем не поможешь. Все улики против него. И к тому же я не свидетель: сразу после возвращения с бала поднялась к себе в комнату и заснула. Ничего не видела, ничего не слышала.
— А по-честному?
— Ты мне не веришь? — рассердилась Нарышкина. — Хороша подруга, ничего не скажешь! — встала, оскорбленная. — Так замолвишь словечко или нет?
— Обещаю поговорить с папа. А уж как он решит — Бог знает.
Прибалтийка смягчилась:
— Коли выгорит, буду благодарна тебе по гроб.
— Ну, посмотрим, посмотрим.
В первые минуты генерал-губернатор слышать не хотел о Надин: осуждал ее безнравственность, легкомыслие, непорядочность. Говорил: пусть полиция разберется, если невиновна — отпустит, если обнаружит ее причастность — передаст дело в суд.
— Кстати, я связался по телеграфу с князем Нарышкиным, — сообщил отец. — Он уже знает о случившемся. И сказал, что жена сама во всем виновата и пускай выкручивается как хочет. Он, должно быть, приедет сюда за дочкой.
— Значит, не поможешь ей с паспортом?
Он потарабанил пальцами по крышке стола.
— Ну, во-первых, для выезда жены за границу требуется письменное согласие мужа. Предположим, Алекс ей позволит. Во-вторых, дело за полицией. Если у нее к Нарышкиной больше нет вопросов, можно похлопотать и о паспорте. Если есть — не нарушу правил. Мне мое реноме дороже.
— Да про то и речь.
Не исключено, что Надин удалось подмазать кого нужно в следственном ведомстве и в конце концов получить бумагу, где решительно утверждалось: к ней претензий никаких и она может быть свободна. А Закревский все-таки помог с паспортом. (Князь Нарышкин спьяну подтвердил, что не возражает.) Лидия в это время находилась в Ивановском и проститься с подругой не смогла. Только к Рождеству 1850 года получила от нее весточку:
"Дорогая Лидуша. Наконец я и Оленька беспрепятственно покинули территорию России и сейчас в Берлине. Слава Богу, всё уже позади. Как гора с плеч! Приношу тебе и, конечно же, твоему papa самые горячие благодарности за сочувствие и содействие. Что бы я без вас делала! Всё случившееся станет для меня хорошим уроком. Как могла увлечься первым встречным ловеласом? Потеряла голову и всецело отдалась страсти. Видно, в юности я недолюбила, не успела растратить запаса чувств, и моей душе захотелось романтических приключений. Но теперь — basta, basta! — как сказали бы итальянцы. Буду вести себя скромненько и всецело посвящу себя дочери. Поселюсь где-нибудь в Париже и в Россию скоро не приеду — лишь когда истечет срок паспорта. Приезжай и ты в Париж, если сможешь, с Митей, с Толли — вместе веселей! Крепко, крепко тебя целую. Крестная тебе низко кланяется. Твоя Н.".
А на Рождество к ним в Ивановское прикатил Дмитрий — с кучей подарков, радостный, счастливый. Тряс над Толли погремушками. Мальчик улыбался и потешно агукал. Их идиллия была совершенной.
Как-то, нежась в постели после бурно проведенной с супругом ночи, Лидия сказала:
— Я хочу в Париж… Ах, не говори сразу "нет". Там такой особенный воздух! Люди совершенно другие. Атмосфера другая. Центр цивилизации… Почему бы нам не съездить этой весною?
Закурив сигару, он ответил:
— Нет, боюсь, весной не получится. Слишком много официальных встреч намечено государем, раньше лета он меня не отпустит.
— Очень жаль.
Видя ее огорченное личико, муж решил ей потрафить:
— Если так неймется, поезжай вначале сама. А в июле — августе я попробую к тебе вырваться.
Лидия привстала на локте.
— Правда, отпускаешь?
— Ну, конечно, правда.
— С легким сердцем?
— Ну, конечно, не с легким, потому что разлука меня гнетет. Но согласен потерпеть, зная, что тебе хорошо в Париже.
— И не станешь ревновать зряшно, что общаюсь там с чужими мужчинами?
— Я надеюсь, будешь благоразумна и не запятнаешь честь семьи Нессельроде.
— Обещаю, милый! — И она обвила его шею сильными белыми руками.
Жаркий поцелуй и дальнейшее единение поглотили обоих. Дмитрий подозревать не мог, что тогда совершил роковую ошибку, главную в своей жизни. Он всецело полагался на честность Лидии, матери своего любимого Толли. Даже будучи дипломатом и царедворцем, не понимал: доверять молодой привлекательной даме, пусть и добродетельной, в одиночку отправляющейся в Париж, смехотворно.
2.
Толли остался с бабушкой и дедушкой, а его воодушевленная предстоящим путешествием мамочка упорхнула из родового гнездышка в середине апреля. В этот раз добиралась не пароходом, а лошадьми, только в Берлине доверившись железной дороге (да и то с двумя пересадками — потому как прямой магистрали не существовало). Прибыла на новенький вокзал Gare de I’Est, под высокой сводчатой железно-стеклянной крышей, пахнущий паровозным дымом, угольной пылью, гарью, машинным маслом, но такой диковинный, завораживающе современный по тем временам. И стояла взволнованная посреди перрона — в длинной шерстяной юбке, клетчатом пальто и фетровой шляпке с цветочками. Деревянный чемодан и ручной саквояж. Рядом — толстая Груня, дворовая девушка, ставшая служанкой молодой барыни накануне ее замужества, а затем помогавшая ходить за хозяйским ребятенком. Груня тоже была в шляпке, но скромнее, и просторной накидке, делавшей ее еще толще. Ей всегда было жарко, и она любила ворчать по любому поводу. Но служила вполне исправно.
Пассажиры прибывшего поезда обтекали их с двух сторон, то и дело задевая плечами или вещами. Чуть не сбили Груню с ног.
— Да куца прешь, баран? — закричала она визгливо. — Что глаза вылупил, обормот французский? "Пардон, пардон". Так тебя отпардоню, маму не узнаешь!
Тише, Грунечка, не вопи, — осадила ее Лидия, улыбаясь. — Здесь нельзя так себя вести. Это не Ивановское,
