Гибель империи. Уроки для современной России - Гайдар Егор Тимурович

В 1960–1962 гг., в период, когда активно обсуждался вопрос о прекращении войны и предоставлении независимости Алжиру, многие наблюдатели полагали, что роспуск империи приведет к длительному периоду политической нестабильности и беспорядков во Франции. Прогнозы не оправдались. Продолжение динамичного экономического роста, европейская интеграция свели на нет потенциально опасный постимперский синдром. Во Франции, как и в сегодняшней России, пик постимперского синдрома пришелся на годы, когда благосостояние росло. Однако ее опыт показывает, что, как мы видели, со временем эта болезнь излечима.

§ 3. Проблемы роспуска территориально интегрированных империй

В аграрных государствах, которые далеко не всегда были этнически гомогенными, национальная разнородность обычно не имела принципиального значения. Главным было разделение на привилегированное меньшинство, специализирующееся на насилии, государственном управлении и религии, и крестьянское большинство. Габсбургская монархия середины XVI в. включала кроме Кастилии и Австрии столь разные составные части, как Венгрия, Чехия, Словения, Словакия, Хорватия, Нидерланды, Бургундия, не говоря уж об испанских колониях в Америке. Этническое разнообразие России, объявившей себя империей в начале XVIII в., вряд ли нуждается в комментариях. В силу языковых различий трудно определить, называла ли Османская Порта себя империей, но, по меньшей мере, европейские современники называли ее так неоднократно.

Были аграрные монархии, которые последовательно проводили политику национальной унификации. Во времена раннего Средневековья Англия и Франция были этнически разнородными странами. Потребовалось несколько столетий, чтобы создать в них единую национальную идентичность. Но если в Англии и Франции это было возможно, то в Австро-Венгерской империи, где подданные принадлежали к принципиально разным языковым группам, такая стратегия была нереализуемой[64].

Начало современного экономического роста, связанные с ним радикальные изменения трансформируют жизнь общества. Новая структура занятости, выросший уровень образования становятся данностью. Начинается эрозия основ легитимации традиционных политических режимов. На этом фоне полиэтнические, территориально интегрированные империи сталкиваются с наиболее сложными проблемами.

Дух поднимающегося в начале XIX в. национального сознания хорошо выразил И. Гердер, писавший: “Провидение разделило людей – лесами и горами, морями и пустынями, реками и климатическими зонами, но прежде всего оно разделило людей языками, склонностями, характерами […] Природа воспитывает людей семьями, и самое естественное государство такое, в котором живет один народ с одним присущим ему национальным характером. […] Итак, кажется, что ничто так не противно самим целям правления, как естественный рост государства, хаотическое смешение разных человеческих пород и племен под одним скипетром. […] Такие царства […] словно символы монархии в видении пророка: голова льва, хвост дракона, крылья орла, лапы медведя”[65]. Подъем национального самосознания, требование федерализации по национальному признаку делали положение территориально интегрированных империй особенно сложным.

Заморскую империю, созданную при помощи канонерок, можно покинуть. Остаются проблемы с переселенцами, которых приходится репатриировать, но они затрагивают узкую группу населения. Один из самых серьезных вопросов, связанных с ликвидацией заморских империй, – судьба миллиона французских переселенцев в Алжире. И все же речь шла о судьбе примерно 2 % населения Франции.

При роспуске Португальской империи в середине 1990-х гг. доля репатриантов в населении метрополии достигла максимального для заморских империй уровня – примерно 10 % населения страны[66]. Но эта проблема не стала взрывоопасной для молодой португальской демократии, не помешала ее стабилизации.

В территориально интегрированных, полиэтнических империях проблемы, связанные с расселением этносов, возникающие в ходе дезинтеграции империй, стоят острее. Это хорошо видно по опыту империй, рухнувших во время Первой мировой войны: Российской, Германской, Австро-Венгерской, Османской.

То, что имперские правительства дали оружие в руки миллионам крестьян, отнюдь не всегда лояльных к власти, послали их на годы в окопы, не удосужившись объяснить им необходимость войны, делало сохранение империй задачей трудноразрешимой. Поражение, крушение старого порядка, территориальная дезинтеграция были взаимосвязанными процессами.

Картина анархии, порождаемой крахом территориально интегрированных империй, хорошо известна по книгам и фильмам, посвященным Гражданской войне в России.

Но это отнюдь не русская специфика. Вот как описывает реалии времени, связанного с крахом Австро-Венгерской империи, один из современников: “Зеленые компании (банды дезертиров) превратились в банды грабителей. Села, замки и станции брали штурмом и грабили. Железнодорожные пути уничтожали. Поезда держали в очереди, чтобы их ограбить. Полиция и вооруженные силы присоединялись к грабителям или были бессильны противостоять им. Вновь обретенная свобода вставала в дыму сожженных домов и сел”[67].

Важнейшим аргументом в пользу капитуляции был, в заявлении Государственного совета Австро-Венгрии, тот факт, что армия является полиэтнической, ее части, не являющиеся австрийскими и венгерскими, не готовы сражаться за империю.

Опыт расформирования империй после Первой мировой войны важен для понимания тех проблем, с которыми мир столкнулся в конце XX в. После краха авторитарного режима возникает политический и социальный вакуум. Полицейский старого режима ушел, нового еще нет. За теми, кто претендует на власть, нет традиции, обеспечивающей легитимацию режима, не существует общепринятых правил политической игры. Возникает ситуация, характерная для великих революций: слабое правительство, не способное собирать налоги и выплачивать деньги тем, кто их получает из государственного бюджета, обеспечивать порядок, гарантировать выполнение контрактных обязательств[68].

В таких условиях эксплуатация простейших общественных инстинктов – надежный путь к политическому успеху. Скажешь о национальном величии, несправедливости по отношению к собственному этносу, имевшим место в истории, заявишь о территориальных претензиях к соседям – и политический успех обеспечен[69]. При слабости демократических традиций и политических партий радикальный национализм, апелляция к национальной самоидентификации, национальным обидам, поиску этнических врагов, которые во всем виноваты, – надежное оружие в борьбе за власть. Австро-Венгрия 1918 г. – классический пример использования подобного политического инструментария лидерами этнических элит империи. Даже накануне крушения империи пангерманские круги в Австрии категорически возражали против ее трансформации в федерацию. Выражавшая их взгляды влиятельная газета “Нейе Фрейе Прессе” за несколько дней до распада режима писала: “Немцы в Австрии никогда не позволят раздробить государство как артишоки”[70].

Польский поэт А. Мицкевич за 100 лет до краха Австро-Венгерской империи писал, что в ней 34 млн жителей – и лишь 6 млн немцев, держащих остальные 28 млн в подчинении. В 1830 г. австрийский поэт Ф. Грильпацер отмечал, что если мир столкнется с неожиданными испытаниями, то лишь Австрия распадется от этого на куски. Австро-венгерская элита, понимавшая хрупкость империи, пыталась сохранить ее, разжигая противоречия между подконтрольными народами, создавала ситуацию, в которой венгры ненавидят чехов, чехи – немцев, итальянцы – и тех и других. Когда крах империи стал неизбежным, взаимная вражда сделала национальные проблемы в странах-наследницах труднорегулируемыми[71].