Закатная песнь - Льюис Гиббон

Однако не следовало ему колотить Уилла так, как он его поколотил, тот упал к копытам лошали, и Бесс повернула голову, роняя овёс, и посмотрела на Уилла сверху вниз, на его лицо, всё в крови, взмахнула хвостом и потом стояла неподвижно. А Джон Гатри отволок сына в сторону и больше не обращал на него внимания, а вместо этого взял щётку и скребницу и прикрикнул Тпру, девочка! и продолжил чистку. Крис до этого стояла и плакала, отворачиваясь и пряча лицо, но теперь она решилась посмотреть на валявшегося Уилла. Тот медленно сел, лицо было в крови, и Джон Гаттри начал говорить, не глядя на него и продолжая чистить Бесс.

И запомни, дружок, если я ещё хоть раз услышу, что ты снова поминаешь имя своего Создателя всуе, если хоть раз услышу, что ты опять произносишь это слово, я тебя охолощу. Запомни. Охолощу, как ягненка.

Поэтому Уилл ненавидел отца, ему было шестнадцать, уже почти мужчина, но отец всё ещё мог заставить его плакать как ребёнка. Иногда он вышёптывал Крис на ухо свою ненависть, когда они ночами лежали в своих кроватях в комнате под самой крышей, на верхнем этаже, и осенняя луна плыла над Городищем, и чибисы свистели над землями Эхта. И Крис закрывала уши и вслушивалась, поворачиваясь то одной щекой к подушке, то другой, и ненависть тоже то охватывала её, то отступала совсем, ненависть к отцу, к этой земле, к жизни в этом краю – о, если бы она тогда знала!

Познакомившись с книгами, она научилась уходить сквозь них в волшебную страну, лежавшую далеко от Эхта, где-то за тридевять земель, где-то на юге. И в школе учителя писали про неё, что она умная девочка, и Джон Гатри говорил, что, если она будет как следует заниматься, то выучится на кого захочет. Со временем из неё могла бы выйти учительница, и он гордился бы ею, нашептывало Крис то лучшее, что она унаследовала от отца Гатри, но та часть её, что была от Мёрдок, заливалась смехом и сияла беззаботным милым личиком. Однако всё дальше и дальше отстранялась она от этого заливистого смеха, собранная, целеустремлённая, она любила слушать про разное, что рассказывали на истории и на географии, редко ей казались смешными странные имена и названия городов навроде Фужер и Кагор44, от которых остальные ученики хохотали до колик. И на арифметике она тоже показывала выдающиеся успехи, складывала в уме огромные числа и всегда была быстрее всех в классе, так что ей присвоили звание первой ученицы и вручали награды, за четыре года у неё было четыре награды.

И одна книга казалась ей совершенно дурацкой, это была Алиса в Стране Чудес, ерунда какая-то. Была ещё другая, Что Кэтти делала в школе45, и она обожала Кэти, и завидовала ей, и хотела, как Кэти, жить в школе, вместо того чтобы тащиться зимними вечерами по слякоти помогать возить навоз из коровника, чтобы запах дерьма бил – ох ты! – прямо в лицо. И была ещё третья книга Риенци, последний римский трибун, и она местами была хороша, а местами очень утомительна. У него была очень симпатичная жена, у этого Риенци, и они с ней спали, она лежала, обхватив его за шею своими белыми руками, когда римляне пришли, чтобы, наконец, его прикончить. И четвёртая книга, подаренная ей незадолго до того, как в Кернду появились близнецы, называлась Смешные рассказы из шотландской жизни, и – Господи! – если эта чушь была смешной, то, наверное, она родилась на свет полной тупицей.

И это были все её книги, кроме учебников, и все книги в Кернду, не считая Библий, оставленных им бабушкой, одна для Крис и одна для Уилла, и в той, что для Крис, было написано Моей дорогой Крис: Доверяйся Богу и живи по правде. Потому что бабушка, она была мамой отца, не маминой мамой, была очень религиозной и каждое воскресенье, дождь или солнце – не важно, топала в Эхтскую кирку, четыре или пять пасторов сменились, пока она была там прихожанкой. И одного пастора она не могла простить за то, что он говорил не БОГ, как приличные люди говорят, а БОХ46, и это был настоящий дар небес, когда он подхватил простуду, слёг и быстренько скончался; а может, это его настиг суд Божий.

Такой была Крис и её книги, и школа, две Крис жили в ней, борясь за её сердце и терзая её. То ты ненавидела этот край и грубую речь людей вокруг, и учеба казалась такой чудесной и замечательной; то вдруг на другой день ты просыпалась, слыша где-то за холмами крики чибисов, всё дальше и дальше, и сердце твоё рыдало, запах почвы в лицо, и чуть не слезы на глазах – до чего же красива и дивна шотланская земля и эти небеса над нею. Ты видела их лица в отсветах огня, отца, и матери, и соседей, прежде чем зажигались лампы, усталые и добрые, дорогие и близкие лица, и тебе хотелось знать те слова, которые они когда-то знали и произносили, забытые ими в юности, на заре их жизней, шотландские слова, способные поведать твоему сердцу, как они впивались руками в тяжкие труды дней своих, в бесконечную свою борьбу, по капле выжимая её плоды. А в следующий миг это проходило, ты снова становилась такой английской, к тебе возвращались английские слова, такие острые и чистые и точные – до сроку, до сроку, пока они не начинали выскальзывать из твоего рта так гладко, что ты вдруг понимала – этими словами не скажешь ничего, что действительно стоило бы сказать.

Однако Крис участвовала в конкурсе на стипендию, выиграла его и принялась за спряжение латинских глаголов, совсем не трудных по первости, Amo, amas, amat – люблю я всех девчат, а потом ты хохотала, когда директор нечаянно сам так сказал, и он кричал Тихо! Тихо! но при этом был доволен и улыбался тебе, и было хорошо, до мурашек, и ты чувствовала себя выше всех остальных девочек, которые не учили латынь, если вообще что-нибудь учили, и были кухарками до мозга костей. А потом начался французский, очень сложный, хуже всего было u; и один инспектор приехал в Эхт, и Крис от стыда чуть не провалилась сквозь землю, когда он заставил её выйти к доске и говорить ю-ю, ю-ю, бю-ютон. И он говорил, Сложи губы так, будто собираешься сисьтеть, но не систи, а скажи «ю-ю, ю-ю, ю-ю». И она делала, как он просил, она чувствовала себя курицей с застрявшим в горле камнем из-за этого инспектора, он был анличанином, со страшным пузищем, и он не мог сказать «свистеть», только «сисьтеть».

Потом он пошел садиться в двуколку, которая ждала его, чтобы отвезти на станцию, он вышел и забыл свой дорогой кожаный портфель, и директор увидел это и закричал Живо, Крис, беги за инспектором, отнеси ему портфель. Она побежала и догнала его у спортплощадки, он подозрительно уставился на неё и сказал А? потом издал смешок и опять сказал А? а потом Пасиб. И Крис пошла обратно к кабинету директора, директор ждал её и спросил, дал ли ей инспектор что-нибудь в благодарность, и Крис сказала Нет, и директор был крайне разочарован.

Впрочем, все знали, что англичане ужасно жадные и подлые, и не умеют нормально говорить, и что они трусы, что они изменой схватили Уоллеса и убили его. Но их потом основательно поколотили при Бэннокбёрне47, Эдуард Второй ни разу поводьев не натянул, пока не доскакал до Данбара, и с тех пор англичан всегда били во всех войнах, кроме Флоддена, и под Флодденом они опять же взяли верх изменой, как про то поется в Цветах лесов48. Крис всегда душили слезы, когда играли эту песню – и очень многие пели её на приходском концерте в Эхте – потому что она была печальной, в ней были слезы по парням, что так и не вернулись к своим девушкам, ждавшим их на жнивье среди снопов, и о девушках, которые так и не вышли замуж, а сидели и смотрели на юг, в сторону английской границы, где их парни лежали, все в крови и грязи, с окровавленными килтами и в расколотых шлемах. И она написала сочинение на эту тему, рассказав в нём, как это всё приключилось, директор сказал, что сочинение получилось прекрасное и что когда-нибудь ей следует попробовать писать стихи, как миссис Хеманс49.

Но потом, сразу после сочинения, родились близнецы, и матери было так худо, как ещё никогда не бывало. Она совсем расхворалась и рыдала, укладываясь в постель, когда пришла пора рожать, Крис часами кипятила воду в чайниках, а потом принесли полотенца, заляпанные чем-то, на что она не смела посмотреть, она быстро выстирала их и повесила сушиться. Вечером приехал доктор, он пробыл у них всю ночь, и Дод с Алеком дрожали и плакали в своей комнате, пока отец не поднялся и жестоко их не отшлепал, им что-то было нужно, но они не решились попросить. И отец опять спустился по лестнице, проворный и быстрый, как всегда, хотя он не спал уже часов сорок, и закрыл дверь в кухню, и сидел, сжав голову ладонями, и стонал, и говорил, что он жалкий грешник, Господи, прости ему похоть плоти его, ещё что-то про её красивые волосы, а потом опять про похоть, но он не хотел, чтобы Крис это слышала, потому что, подняв взгляд и увидев, что она смотрит на него, он рассердился и велел ей накрыть для доктора завтрак – там, в гостиной, и свари ему яйцо.