О молитве. Сборник статей - Софроний Сахаров

Апостол Павел заповедал нам ходить достойно звания (Еф. 4:1). Но в чем оно? Опять дадим слово ему же. Мне, наименьшему из всех святых, дана благодать… благовествовать… неисследимое богатство Христово, и открыть всем… домостроительство тайны, скрывавшейся от вечности в Боге, создавшем все Иисусом Христом… в Котором мы имеем дерзновение и надежный доступ чрез веру в Него… чтобы вы, укорененные и утвержденные в любви, могли постигнуть… что широта и долгота, и глубина, и высота, и уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы вам ИСПОЛНИТЬСЯ ВСЕЮ ПОЛНОТОЮ БОЖИЕЮ. А Тому, Кто действующею в нас силою может сделать несравненно больше всего, чего мы просим, или о чем помышляем… слава… от века до века (Еф. 3:8–21).

Итак, наше звание и призвание — стать сынами Бога и Отца, чрез Единородного и Единосущного, Предвечного и Безначального Сына Его, и носителями ВСЕЙ ПОЛНОТЫ Божией (ср.: Ин. 16:27; 17:21–26).

Продолжу говорить о некоторых других явлениях, которых никак не мог бы ожидать, будучи таковым, как я есмь. Не раз мне было дано созерцать Божественный Свет. Нежно объятый им, я бывал полон неземной любовью. В некоторых случаях внешний мир терял свою материальность и становился невидимым. Происходившее со мною принадлежало иному плану бытия. Когда же недоведомым мне образом восстанавливалось обычное мироощущение, тогда тонкая печаль проникала в душу в связи с возвращением в плотскую жизнь.

Иногда мне приходила мысль, что я мог бы не возвратиться; молитва из временной может стать вечным состоянием души. Видение Света непременно слито с воскрешающей нас благодатью, и покинуть землю в таком состоянии есть благословение. Мы знаем из Жития преп. Серафима Саровского, что он скончался во время молитвы: душа его оставила тело еще не мертвое: он держал в руке горящую свечу. Честна пред Господом смерть преподобных Его (Пс. 115:6). Не такою ли смертью должны все мы переходить от этой жизни? Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое, и верующий в Пославшего Меня ИМЕЕТ жизнь вечную; и на суд НЕ ПРИХОДИТ, но перешел от смерти в жизнь (Ин. 5:24). Истинно, истинно говорю вам: кто соблюдет слово Мое, тот не увидит смерти вовек (Ин. 8:51).

Молитва есть энергия особого порядка: она есть слияние двух действий: нашего — тварного, и Божьего — нетварного. Как таковая, она и в теле, и вне тела; вне даже мира сего, пространственного и временного. Когда мы в благом ужасе от видения святости Бога и в то же время в отчаянии от нашего крайнего недостоинства такого Бога, то молитва становится могучим порывом духа, разрывающим тесное кольцо тяжелой материи. Наше данное тело должно «одухотвориться» (ср.: 1 Кор. 15:44) и стать способным следовать за духом, в его, духа, последнем напряжении. Тело биологическое, «плоть и кровь», не в силах следовать за духом в его всецелом устремлении к вечному Богу (ср.: 1 Кор. 15:50). Наше (духовное) жительство на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, Который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его, силою, которою Он действует и покоряет Себе все (Фил. 3:20–21). «Итак, если мы (духовно) воскресли со Христом, то (естественно) ищем горнего (небесного), где Христос сидит одесную Бога» (ср.: Кол. 3:1).

О, этот дар молитвы! В своем порыве к возлюбленному Богу-Отцу — она ненасытна; чрез нее вступаем мы в иной образ бытия, не пространственно, но качественно превосходящего сей мир. Не опьяненным воображением возбужденная, ни рассудочной философией руководимая — душа ищет путей там, где нет путей. Некая внутренняя интуиция движет ее, душу, связанную невидимыми, но нерасторжимыми цепями «закона греха»; нерасторжимыми нашими собственными усилиями, но лишь действием Вседержителя-Бога, Спасителя нашего. В каком образе может быть представлена борьба души за свое освобождение? Напрашивается аналогия с телом, которое при несносных болях все приводится в движение, пытаясь уклониться от болей; подобно сему «движется» душа в молитвенном плаче, чтобы преодолеть свою боль, соединившись с Богом.

Господь сострадает нам и часто приходит скоро; но бывает и обратное: все призывы остаются как бы неуслышанными; душа в беспредельности словно повешена над бездной, и страшится, ибо Бог представляется совершенно недостижимым: Он вне всего сущего. Ум не находит слов, которые смогли бы достигнуть «далекого» Престола. Без слов, беззвучным криком молится душа в пустыне мира. Где-то в глубинах ее все же таится надежда... Проходит туча богооставленности, и снова восходит солнце.

Из моего опыта могу сказать: есть два рода отчаяния: одно — чисто негативное, губящее человека духовно и затем телесно. Другое — благословенное. О нем я и не перестаю говорить. Через отчаяние сего порядка пришло ко мне возрождение во Свете. Мне совсем не легко исповедать пред людьми о излившемся на меня благоволении Всевышнего. Я никогда не мог понять, почему так со мною! Таким, как я есмь? Сначала незримый для меня Свет дал мне увидеть мой внутренний ад; затем и весь тварный мир в его временном бывании, в его подверженности умиранию. Я носил в себе это страшное видение долго, долго. Я бывал подавлен абсурдностью всего в этом мире, исполненном страданий, убивающих всякую возникающую жизнь. Но, как сие ни странно, новая жизнь стала биться внутри стократно: молитва непрерывным потоком заливала сердце, увлекая за собою и ум; часто с возрастающей силой; иногда же настолько, что исторгала мой дух в бездонность иного пространства, не похожего на то, что мы воспринимаем обычно. В одно и то же время я бывал сведен до ничтожества и вместе с тем получал не поддающийся учету опыт углубленного мировидения, и даже прикосновений к вечности.

Мучительно непрестанно сознавать свою нищету: от тяготы сей сокрушаются даже кости… Но странно: когда ослаблялось это святое сокрушение, тогда я умирал духовно. Я не понимал природы сего явления. Лишь позднее блаженный Силуан объяснил мне: «Господь так воспитывает нас, чтобы мы не утеряли смирения». Тогда и я отчасти уразумел тайну сего пути. Бывало в прошлом: как живописец, я переживал ощущение торжества, победы: я «схватил» то, чего искал: я приблизился к выражению той красоты, что открывалась мне. Но быстро исчезал сей восторг: опять я терзался видением моих промахов. Так, и еще больше, с Богом: Он не дает нам покоя; на какой‑то миг утешает душу, прикасается огнем Своим к сердцу, восхищает ум в видение Его славы, — и снова скрывается, чтобы мы не подумали, что достигли полноты познания Его. Удел наш на земле — быть «нищими духом». Едва обнимет нас ложный покой удовлетворения собою, как немедленно Дух Жизни, от Отца исходящий, покидает нас.

Из опыта этих смен уяснилась и мне структура заповедей блаженства, а именно: в основе всего духовного прогресса лежит истомляющее ощущение своей «нищеты». Но это сознание есть источник молитвенной энергии и вместе тот солидный фундамент, на котором зиждется все здание спасения даже до вершины его, за которой следует «великая награда на небесах» (ср.: Мф. 5:3–16).

И опять, и вновь: в основе всех зол лежит гордость: в ней смерть и тьма. Святое же бесстрастие свойственно смирению, которое низводит человека до ощущения самого себя «ниже всякой твари» и неизъяснимым образом возносит чрез это превыше всего тварного.

Христианин–подвижник в своей по Богу жизни не должен уподобляться ни поэтам, ни писателям, ни психологам, ни философам, ни ученым. В своем обращении к Богу он устремляется вперед, не обращаясь на самого себя. То, что он действенно живет в молитве, оставит в его существе неизгладимый след, но увидит его в себе аскет лишь по прошествии долгого времени, когда внимание его ума остановится на прошлом. Тяга к Богу, в начале подвига, бывает настолько интенсивна, что дух человека в своем напряженном движении к Всевышнему взирает исключительно на Него Единого. Душа кающегося, видящего себя невыразимо далеким от искомой Истины, вся становится ноющей раной и умоляет уже возлюбленного начальной любовью Господа о милости и снисхождении к ней. Чувство греха, разрушившего наше богоподобное существо, порождает непередаваемое сожаление о том состоянии, в котором мы так долго пребывали; которое сделало нас вовсе недостойными Святого святых: может ли такой Господь принять меня, до конца растленного? Предстоит душа как бы на Страшном Суде. И чем сокрушительнее боязнь приговора, тем напряженнее молитва раскаяния. В часы перерыва телесного предстояния Богу делами повседневности существенная установка духа не меняется: он всей силой пребывает в том же движении к Богу.

На пятом году моего монашества вот что случилось со мной: игумен монастыря св. Пантелеймона, архимандрит Мисаил, однажды позвал меня к себе и дал мне «послушание» — учиться греческому языку, так как монастырь имел нужду в знающих этот местный язык и потому необходимый во всех сношениях с внешним миром, духовным и официальным. Я сделал положенный по традиции поклон, чтобы получить благословение на предстоящий мне труд. И когда я уже почти дошел до выхода из кабинета, он остановил меня и сказал: «Отец Софроний, Бог дважды не судит. Если вы исполняете возложенное на вас за послушание мне, то я явлюсь ответственным пред Богом, а вы пребывайте в мире». Говорил он, опустив голову на грудь, как бывает обычно при молитве; в голосе его отражалась серьезность, которую он придавал своему слову. Отправившись от него в библиотеку, чтобы взять там нужные для изучения греческого языка книги, я возвратился в келию; открыв грамматику аттического диалекта, я естественно сосредоточил внимание на читаемом. И что же? Я физически ощутил, как мой ум выходит из сердца, подымается до лобной части черепа и далее движется в направлении к книге. В тот момент мне стало ясно, что мой ум безысходно днем и ночью пребывал в сердце в течение семи лет моей покаянной молитвы. Я, по слову игумена, оставался спокойным внутренне. Сокрушенный болезнью (малярией), я пересиливал телесную немощь, чтобы учиться языку возможно большее число часов каждый день. Помню, однажды, когда я писал упражнения, мне, изнуренному, пришла мысль: если сейчас я услышу призыв к Суду, что будет со мною? В глубине сердца был покой: «Я встану и в мире пойду на Суд Божий». Этот момент теперь я особенно отмечаю, потому что он был вовсе не похож на усвоившееся мне настроение предстояния суду в большом страхе. Итак, за молитвы игумена был дан мне опыт такого мира. Мое новое занятие отнимало от меня возможность прежней молитвы, но благодать в весьма чудной форме неведомого мне дотоле мира не оставляла меня несколько месяцев моего усилия овладеть греческим языком. Так Бог не покинул меня, но и сердце мое тоже не отлучалось от Него.