Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник) - Ирэн Роздобудько

Я стремглав выскочила из квартиры. Вот она – галерея! Нет, скорее – мастерская безумного и в то же время гениального в своем безумии художника. И запах. Мой запах. НАШ запах. И еще – это я тоже запомнила! – знакомый галстук на стуле, старая пестрая сорочка, в которой он был в первый день нашего знакомства, жакет, небрежно брошенный на диван…

Милый мой мальчик… Почему все так?!

Сойти с ума? Броситься в отчаянии под колеса машины? Что? Господи, что? Но ведь я сама говорила, что здоровье у меня крепкое, что я не умру. Когда я это говорила? Кому?

Я остановилась на миг и отдышалась. Нет, я не сойду с ума и не брошусь под машину. Я знаю, что нужно делать. Сейчас же позвоню своему адвокату, пока я жива, пока можно аннулировать завещание. Но сначала – самое главное.

Я поехала домой. За двадцать два года моей жизни не припоминаю в себе такой решительности. Не разуваясь, зашла в спальню и начала сбрасывать завешенные тряпьем рамы. Потом разбила стекло и, нащупав шероховатую поверхность ватмана (руки и щеки мои пылали, будто я выхватывала бумагу из костра!), смяла упругий картон и бросила его в ванну. Чиркнула спичкой. Сгорая, ватман шуршал, будто неведомые существа, жившие в нем, предчувствовали смерть. Последний раз взглянула на клочок, торчащий из огня, – нежная линия будто манит за собой… Я поднесла к нему спичку и плотно прикрыла дверь – пусть горит в одиночестве. Иначе… Иначе я не уверена, что не выхвачу рисунки из огня.

…Он не вернулся. Но я его и не ждала. Осталась в своем большом отцовском доме. Сделала ремонт, поменяла обои в спальне. А потом решила жить – долго и счастливо. Теперь я – директор большого частного издательства, в которое вложила унаследованный капитал. Сначала было трудно общаться с людьми, вести переговоры и… просыпаться в семь утра. Но постепенно я привыкла. И дела мои пошли в гору.

А началось все с книги, которая всего за год стала бестселлером. Называлась она «Галерея» – такой себе фолиант на четыреста страниц. Чего греха таить – литературный труд оказался непосильным для меня, поэтому пришлось привлечь пятерых журналистов. Но я этого никогда не скрывала! Тем более что теперь эти журналисты – мои самые перспективные авторы, которых я регулярно издаю. На них, честно говоря, и держится мой бизнес».

Я боялась прервать ее рассказ вопросами, но все же решилась спросить.

– А что случилось с вашим мужем?

Женщина опустила руку в карман своего халата, вынула оттуда смятый клочок бумаги и протянула мне.

– Так все закончилось… – сказала она. В глазах ее мелькнула усмешка. Мне показалось, что она смеется надо мной. Я начала читать…

«Я стою в холодном погребе покосившегося дома на околице Богом забытого городка моего детства. В руке – топор… Я должен положить этому конец. И немедленно. «Так вот, милый мой мальчик, – уговариваю я себя. – Так вот!..»

…В столицу я ни за что не вернусь. На второй день моей так называемой командировки я почувствовал: что-то случилась. Вдруг повысилась температура, бросило в жар, сердце то останавливалось, то колотилось как бешеное. Я глотал таблетки, пил корвалол, потом – водку с перцем… Наконец, скорее интуитивно, догадался: дело не во мне! А когда через полчаса болезнь отступила, убедился окончательно: я проиграл. Мои картины погибли. Я даже знал, как именно – в огне. Мне некуда возвращаться.

…Рисовал я с детства. Мама очень гордилась моими рисунками, обвешала ими весь дом. Но через несколько лет дом опустел – отец погиб на охоте, а мама как-то быстро угасла. Врачи констатировали «общее ослабление организма» – согласитесь, довольно странный диагноз. В интернате я перестал заниматься рисованием и вернулся к нему только на втором курсе политехнического. Девушка, с которой я встречался, была в восторге от моего таланта. Я знаю точно: она меня любила. Носилась с моими рисунками повсюду, убеждая, что они – гениальные и что мне необходимо получить профессиональное образование. Я бы, наверное, послушался ее, если бы она не погибла – выпала из окна общежития.

А потом… Рассказать – не поверят! Да мне и не верили! Просто восхищались моими работами, платили за них бешеные деньги. А потом я узнавал, как мои ценители один за другим… гибли. И тогда я уехал в столицу. Продавал квартиры своих состоятельных жен. Понимал, что у меня большой дар, которым не стоит пренебрегать. По-настоящему я жил лишь тогда, когда работал. Может быть, я действительно гениальный художник, кто знает…

То, что я могу чувствовать свои произведения на расстоянии, стало для меня открытием. Каких еще сюрпризов ждать от судьбы? И как теперь поступить? Начать все с нуля? С этого промозглого домишки, этого Богом забытого городка? Я устал и больше ничего не хочу. Я должен положить этому конец. Стиснув зубы, я с силой опускаю топор на запястье правой руки…»

…Стыд стал душить меня повсюду, где бы я ни была. Это такое удивительное чувство. Особенно тогда, когда знаешь, что раньше – еще месяц или два тому назад – ты весело и обстоятельно, как другие, отвечала на вопрос «Как дела?» или «Что вы думаете о новом романе Коэльо?» Тогда же, после случая в театре, мне казалось, что стыдиться нужно и того, что люди говорят с кем попало о состоянии своего здоровья, о том, чем занимались с утра и что собираются делать вечером. Особенно меня коробило, когда говорили о работе. Раньше я тоже могла восторженно рассказывать о каких-то рабочих моментах, жаловаться на проблемы и рассказывать, как я, умница, нашла выход из той или иной ситуации. В нынешнем же состоянии, когда я пишу эти строки, я начала чувствовать, что работа и служебные обязанности – вовсе не главное. Я поняла: без меня не остановится ни одно производство. Возможно, замрет на миг. А потом снова будет вращать свои колеса и колесики…

Итак, со временем на вопрос «Как дела на работе?» – я отвечала последней строкой из книги, которую я на тот момент читала (тогда я еще могла различать буквы), и люди удивленно пожимали плечами…

У меня еще будет время рассказать обо всем этом подробнее…

Я снова возвращаюсь к тем дням, когда стала понемногу освобождаться от тайного удушливого стыда. Как странно: это произошло именно на этой новой работе. Впервые у меня проснулся интерес. Просто интерес к тому, кого слушаю. Интерес, которого не было вот уже несколько лет.

– Ну, как вам работается? – спросил меня главврач спустя несколько дней и протянул журнал с моими рассказами, чтобы я подписала его для жены.

– Хорошо, – ответила я. Могла бы, конечно, добавить еще что-нибудь.

– Я подобрал для вас самые интересные экземпляры, – продолжал врач, наблюдая за тем, как я вывожу пустопорожние слова на глянцевой обложке. Я заметила, что его взгляд, сосредоточенный на этих словах, был исполнен восторга. Есть люди, для которых почему-то очень важно иметь автограф на печатной продукции. Приближенность какой-либо особы к средствам массовой информации кажется им чем-то вроде прикосновения к вечности. Я представила себе, как мой небрежный почерк и корявая подпись будет демонстрироваться в кругу приятелей, чтобы было о чем поговорить в ближайшие пять минут.

Я промолчала.

– Если хотите, заходите как-нибудь ко мне – поболтаем. – Врач подмигнул мне и зашагал по длинному коридору, время от времени заглядывая в окошечки, прорезанные в дверях палат. Он с довольным видом потирал руки и напоминал директора зоопарка, обходящего свои владения.

После обеда ко мне привели еще одну женщину.

– Это – сложный случай, – предупредила меня медсестра. – Она почти не говорит. Ни с кем. Все время спит… Муж у нее добрый. Приносит ей кучу всего, а она его не узнает, бедняжка…

Я поблагодарила за информацию. Вставила кассету. И включила магнитофон.

Женщина молчала, только смотрела как-то вопросительно. Потом я заметила, что взгляд ее остановился на пачке сигарет, лежащей на столе. Я спросила:

– Закурите?

Она радостно закивала головой. Взяла сигарету, закурила. Несколько минут сосредоточенно наслаждалась вкусом. Потом я услышала ее тихий голос:

«Рядом с ними мне было очень хорошо. Они жили за реденькой лесополосой. Я пробиралась к их небольшому фургончику между стволами голых черных деревьев, увязая в сырой земле, вибрировавшей подо мной, как болото. Из-под земли кое-где пробивались клочки прошлогодней травы, каким-то чудом выжившей и удержавшейся на поверхности. Небо тут всегда было серым, как в последние дни февраля, и только далеко на горизонте розовело закатное солнце. Таким пейзаж был всегда, сколько его помню: редкозубый плетень черных деревьев, охапки желто-зеленой травы под ногами и деревянный фургончик в конце этой реденькой лесополосы.