Тревожный берег - Владислав Шурыгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Володька! Приказ на зеленые пуговицы перейти был? Где пуговицы? Чего доброго, некоторые начальники медяшку драить заставят!
Славиков улыбался: «Дает Бакланов! „Взвейтесь, соколы, орлами!“» Рогачев даже несколько растерялся, не знал, что и сказать… Русов проглотил пилюлю, подумав о Бакланове: «Нет, этот ничего не простит. Ни одной промашки, ни одного неточного слова. Действительно, по новому приказу пуговицы должны быть зелеными. Нет, с Баклановым мирно и плавно не получится. Или я — или он.
Значит, зеленых пуговиц нет. Рогачев, как только что „указал“ ему Бакланов, не обеспечил… Но и тусклыми быть они тоже не должны!»
— Пуговицы всем почистить! — сказал Русов и стянул через голову гимнастерку.
— О! А я что говорил?! — злорадно и радостно воскликнул Бакланов, однако в голосе его почудилась сержанту скрытая растерянность.
Никто не разделил баклановского негодования. Во всяком случае, вслух.
Готовились долго. Подошел Кириленко, он только что нопрнлся, и щеки его румянились от тройного одеколона.
— Товарищ сержант! Я готовый. Зараз треба сниданок… завтрак организуваты.
Кириленко еще раз оглядел себя, его умные спокойные глаза остановились на сержанте.
«Да ведь он повар», — вспомнил Андрей, и сердце его наполнила теплота к этому солдату. Он первый выполнил приказ и первый обратился к Русову, как к командиру, а иго очень важно.
— Идите, Кириленко, готовьте.
Сержапт улыбнулся. Улыбнулся и Кириленко. В углу вздохнул Бакланов:
— Да-а… дела. Комедия!
«Комедия, говоришь? Погоди, это только начало», — рассердился Русов.
— Строиться возле домика!
Рогачев и Бакланов переглянулись. Славиков мял в руках панаму. Первым вышел Далакишвили. За ним Славиков.
* * *Пятеро солдат стоят перед сержантом. Русов листает служебную книжку Бакланова. Спрашивает, почему не занесен номер оружия и противогаза. Бакланов пожимает плечами:
— А я знаю? Вот лейтенант Макаров придет из госпиталя, вы у него спросите.
Русов улыбнулся:
— Вот что, товарищи. Вы не хмурьтесь и не обижайтесь на меня. Я не ругаться с вами приехал, а служить и дружить. Так что предлагаю дружить.
— Ну что. ж… Дело хорошее, — произнес Бакланов, но прозвучало это: «Мягко стелешь, сержант…»
— Как говорится, дружба дружбой… Словом, службу требовать буду. Какие есть вопросы? — Русов внимательно посмотрел на ребят.
— У меня вопрос! — поднял руку Далакишвили. — Вы сказали, что мы будем дружить, что вы — командир и будете требовать порядок. Мы в трудном положении… Как называть вас? По имени или по званию?
Андрей улыбнулся:
— Ничего трудного. На службе, во время боевой работы и вот, как сейчас, в строю, называйте по званию. Во всех других случаях — Андреем.
— На «ты» или на «вы»? — чуть склонив голову, вежливо поинтересовался Славиков.
— Вне службы на «ты», — ответил Русов и тут же услышал баклановский комментарий:
— А у нас всю жизнь служба.
— Какие еще есть вопросы? — спросил Русов, чувствуя, что разговора, о каком он думал, не получилось.
Вопросов не было.
«Да, Андрей, дал ты маху… — подумал сержант. — Как-то не так надо было поговорить с ребятами. Попроще, Попроще? Если с таким, как этот Бакланов, попроще, то он и по плечу сразу хлопнет, а потом попробуй…»
Андрей не знал, правильно ли он поступил, но то, что до контакта с подчиненными ему еще далеко, — понимал. «И все равно на первом месте должна быть постоянная, ровная требовательность!» — твердо решил он.
После утреннего осмотра Русов назначил Славикова и Рогачева делать уборку в домике. Рогачев недоволен. Прищуривает глаз, переминается с ноги на ногу, но ничего ко говорит. Вздохнув, отходит. Идет следом за Славиковым. Бакланов не оставляет их без внимания:
— Повкалывайте, мальчики, потрудитесь. Теперь…
— В строю разговаривать не положено. — Русов смотрит на Бакланова, а тот оглядывается, толкает локтем стоящего рядом Далакишвили. Этот толчок, очевидно, означал: «Разве мы двое — строй? Комедия!»
— А мы займемся уборкой территории. Где у нас лопаты и грабли? — обращается сержант к Далакишвили.
— Грабли? А это… такая штука с зубцами? Они там, аа нашей станцией.
Все трое идут к силовой станции. Впереди Русов и Далакишивли. Сзади Бакланов. Руки в карманах шаровар, походка неторопливая, вперевалочку.
«Производительность труда» в начале работы была у него не ахти какая высокая, но затем незаметно для себя втянулся, яростно скреб, прочесывал граблями траву, думая о чем-то своем, лишь ему ведомом.
7
У Андрея Русова что ни день, то открытие. Оказывается, Бакланов «балуется стихами». Об этом невзначай обмолвился Славиков, а Далакишвили, отношения с которым у сержанта Русова установились самыми добрыми, пояснил, что Бакланов не просто «балуется», а пишет всерьез и почти ежедневно. Есть у Бакланова толстая тетрадь, чуть ли не вся заполненная стихами. Он даже однажды вечер стихов устроил. Читал, читал… Русов и сам видел Бакланова с толстенной тетрадью, проложенной остро отточенным карандашом. Замечал не раз, как Бакланов в свободное время старался уединиться — уйти за дизельную станцию или на самую высокую точку объекта, к насыпному холму, на котором стоял локатор.
Резо сказал:
— А еще здесь один пограничник — Карабузов его фамилия, тоже стихи пишет. Он сюда заходит иногда. Филипп с ним дружит.
Вскоре Русов познакомился с ефрейтором Карабузовым и сержантом Оразалиевым — старшим наряда.
Худой, почти двухметровый Карабузов был заметен издалека. Спутать его с кем-либо было невозможно. Он шагал за коренастым, чуть кривоногим Оразалиевым. Были они в полной боевой: за плечами автоматы, у пояса ножи и брезентовые тяжелые сумки с запасными рожками патронов, а у сержанта еще и бинокль на груди — покачивался в такт ходьбе, словно отсчитывал шаги.
Неожиданно для Русова за окнами домика раздалось громкое и по-баклановски озорное: «Встать! Смирно!» Это вовсе не означало, что на пост прибыло крупное начальство. Все знали — Бакланов встречает Карабузова. Встречает во всей красе: в панаме, трусах, ботинках на босу ногу. Чеканя шаг, идет навстречу пограничнику и, остановившись в нескольких шагах, не то рапортует, не то представляется:
— Товарищ ефрейтор пограничных войск! Рядовой Бакланов. Служу по третьему. Всё в норме.
Голубые веселые глаза Карабузова выражают полнейшее расположение к стоящему перед ним Бакланову.
— Вольно! Здорово, Филиппыч! Значит, скрипишь помаленьку?
— Скриплю, ефрейтор, скриплю.
После «рапорта» друзья уселись возле силовой станции, обмениваясь новостями. Русов и Оразалиев разговаривали в стороне. Бакланов жаловался Карабузову:
— На точке — ЧП. Прибыл сержант. Лучше бы не прибывал — унтер Пришибеев.
Все знали, что ефрейтор Карабузов пишет хорошие стихи. Они частенько печатались в окружной военной газете. Бакланов тоже посылал свои стихи в газету. Но ему всегда их возвращали. Письма Филипп никому не показывал. Только Сергею Карабузову, да и то наедине, с глазу на глаз. В этих письмах были советы. Вежливые и очень умные советы — читать побольше книг советских поэтов. После каждого совместно прочитанного письма они долго и горячо спорили, но главное оставалось главным: ни редакция, ни Карабузов не советовали Бакланову бросать поэзию. Напротив, Карабузов говорил: «Поэзия возвышает душу, и хочется быть лучше, умнее… Пиши и не думай бросать. Только пиши о том, что сам хорошо знаешь, что пережил…»
А Филипп вроде бы так и делал. Вот все, кажется, есть: и природа южная, и военная романтика, и даже девчонка в совхозе, которая тоже любит поэзию, а вот сядешь сочинять стихи — и ничего, ни строчки. Счастливый человек Пушкин! У него стихи сами писались, стоило только ему задуматься. А у Бакланова пока не выходит. Может, подучиться крепко надо, а может, музу надо хватать сразу и накрепко. По этому поводу Сергей Карабузов прочитал как-то стихи одного поэта, а Бакланов переписал их к себе в блокнот.
Не удержать усилием пераТого, что было, кажется, вчера,А думалось, какие пустяки —В любое время напишу стихи.Но прошлое, лежавшее у ног,Просыпалось сквозь пальцы как песок,И все, что было, поросло быльем,Беспамятством,Забвеньем,Забытьем.
* * *Как-то вечером Филипп сидел рядом с человеком, которого невзлюбил с первого дня. Сидели рядом, поскольку скамейка возле домика одна. Да и разве спрячешься куда па этом пустынном пятачке, где не то что деревья — кусты не растут. А вечер был замечательный. Садилось солнце, и море было какое-то ленивое, отдыхающее. Может быть, именно в эту минуту в душе Бакланова рождались стихи. Русов, глядя на море, сказал:
