Есть женщины в русских селеньях - Юрий Стрехнин

— Хорошо. Тебя вызовут.

Саше пришлось ждать недолго. Через несколько дней ее вызвали в областной комитет партии. Ее провели в комнату, где за столом сидела незнакомая ей женщина, а в сторонке — секретарь обкома Шабанов, которого она несколько раз видела во время его выступлений на собраниях и митингах.

— Здравствуйте, Шурочка! — ответила женщина, когда Саша, войдя, поздоровалась. — Садитесь поближе, — пригласила она. — Я хотела бы с вами поговорить.

Было в голосе этой женщины что-то располагавшее к ней. С первой же минуты Саша почувствовала, что это добрая, заботливая учительница, которую знаешь давно и с которой можно поделиться всем сокровенным. Саша даже как-то забыла в эти минуты, что она с этой женщиной не наедине, что тут же в комнате сидит и секретарь обкома.

— Я депутат Верховного Совета по нашей области, Масленникова, — объяснила женщина. — Мне сказали, что вы согласны идти опять к немцам в тыл, разумеется, после подготовки.

— Да, согласна! — подтвердила Саша.

— Задания будут посложнее, чем вы имели прежде, — вмешался в разговор молчавший до этого Шабанов. — Не только в родных курских краях придется действовать. Может быть, в совсем далеких. Оттуда за одну ночь домой не вернешься, как возвращались вы из Тима.

Саша удивилась: «Все-то они про меня знают».

— Вы слыхали про Зою Космодемьянскую? — спросила Сашу Масленникова.

— Конечно. И по радио и в газетах только что...

— А не боитесь, что с вами может случиться то же, что случилось с Зоей, что вас схватят немцы?

— Боюсь... — призналась Сайта. — А еще за маму боюсь. Как она все перенесет, если узнает про такое...

— Понимаю вас... — задумчиво проговорила Масленникова. — Матерям трудно. Им больнее, чем кому бы то ни было.

Выждав минуту-другую, Масленникова спросила:

— И все-таки, вы решаете твердо?

— Да, — ответила Саша.

— Если так... — Масленникова встала из-за стола и подошла к Саше, поднявшейся со стула. — Благословляю тебя, Шурочка, — она обняла Сашу и поцеловала ее. — Иди, дочка! Иди и будь мужественной! — Она обернулась к Шабанову, тоже поднявшемуся со своего места. — Так посылаем ее к Кремлеву?

— Да, — согласился Шабанов. — Сегодня и направим. — Он крепко пожал руку Саше: — Желаю успеха, комсомолка!

Уже уходя, на пороге, Саша обернулась:

— Только вот что матери сказать?.. Я не хочу, чтобы она знала...

— Скажите вашей маме, что вы направлены на курсы медсестер, а после их окончания будете работать в госпитале, — посоветовал Шабанов.

На следующий день Саша явилась к полковнику Кремлеву — ее новому начальнику.

— Что вы умеете? — спросил ее полковник.

— Стрелять. Научилась еще в школе. Знаю азбуку Морзе и немного — радиостанцию.

— Где научились?

— У нас в институте был осоавиахимовский кружок радиолюбителей. А еще я немного знаю немецкий.

— В институте изучали?

— Много не успела. Я же только первый курс кончила. Но еще в школе любила языком заниматься.

— Хорошо владеете?

— Читать могу. Понимаю, что немцы говорят. И сама с ними немножко говорить могу. Практики у меня было не очень много...

— В Николаевке, в столовой? — Кремлев пообещал: — Ничего, получите практику... побольше.

Он посмотрел в паспорт Саши, ее комсомольский билет:

— Кулешова Александра Александровна... Какое хотите взять себе имя?

— Имя? — не поняла Саша. — У меня свое есть.

— Про свое — забудьте. У нас правило — каждый боец получает условное имя. После этого никто, даже товарищи по службе не должны знать его настоящего имени. Это необходимо, чтобы предохранить себя от провалов в будущем. Мало ли какие впоследствии могут возникнуть ситуации...

— Понимаю.

— Так выбирайте себе имя. И фамилию. Саша подумала:

— Клава Васильева.

Полковник спрятал ее документы в сейф.

— Итак, товарищ Васильева, будем вас учить. Можете попрощаться с родными. Даю вам сутки.

Саша поехала домой, в Рогозцы. Стараясь говорить как можно более беззаботным тоном, объявила матери:

— Знаешь, мама, меня посылают на курсы, буду медсестрой.

Поверила ли мать? Кажется, поверила. Засуетилась, стала собирать дочку в дорогу.

— Да ничего не надо, мамочка! Только самое необходимое.

Саша быстро собрала свой вещевой мешок, поцеловала мать, отца, сестренку и заторопилась:

— До свидания, я побежала.

Она боялась, что если еще хотя бы ненадолго останется с матерью, то не сможет скрыть своего волнения, и та догадается, что Сашу посылают совсем не на курсы медсестер, а на какое-то другое дело, сопряженное с большой опасностью.

СНЯТСЯ ЗВЕЗДЫ...

Молчаливый немец-тюремщик подождал, пока она выйдет из камеры, провел ее темным и низким подвальным коридором, освещенным тусклой, одетой в проволочную сетку, лампочкой. В конце коридора крутые выщербленные ступени вели наверх. Эти ступени Саше были уже знакомы: по ним ее свели впервые в этот подвал несколько дней назад, сразу после того, как ее с товарищами схватили. По ним она поднималась, когда ее вызывали на допрос, и опускалась после допроса...

Саша полагала, что тюремщик поведет ее по лестнице направо, к двери, ведущей в коридор первого этажа, где помещался кабинет следователя, который уже несколько раз допрашивал ее. Но тюремщик, когда она, дойдя до последней ступени, повернулась направо, легонько толкнул ее в плечо и молча показал на другую дверь, ведущую наружу.

В Саше все вздрогнуло: «Неужели — сейчас?» Она знала, что ЭТО случится, готовилась к ЭТОМУ. Но неужели ЭТО произойдет сегодня, сейчас?.. Только бы не ослабеть, не порадовать фашистов своей слабостью!

Тюремщик, флегматичный солдат неопределенных лет, вывел Сашу на крыльцо. Возле него стояла большая крытая машина без единого окна в кузове. «Душегубка?» Возле машины покуривали два немца в шинелях, с опущенными и застегнутыми наушниками, в таких же, как у тюремщика, «фельдмютце», и Саша удивилась: «Неужели так холодно?»

Вскинула голову, чтобы увидеть небо. Ведь уже много дней она видела только серый потолок камеры... Наверное, уже начинало всходить солнце. Реденькие, продолговатые, похожие на сломанные перья, облака были с одной стороны чуть тронуты розоватым, словно бы сквозь их края едва просвечивала кровь. Между облаками небо было по-зимнему белесым, но уже угадывалась в этой белизне какая-то предвесенняя прозрачность. А может быть, это просто показалось Саше. «Весна без меня...» — успела она подумать с грустью. Ей захотелось еще и еще стоять так, смотреть на высокое утреннее небо... Но все три немца, вполголоса, так, что Саша ничего не поняла, о чем-то заговорили между собой, чему-то рассмеялись, и один из приехавших с машиной крикнул Саше:

— Комм, шнеллер! — вернул ее к тому, что было сейчас вокруг.

Саша шагнула к машине.

Немцы подхватили Сашу под руки, втолкнули в кузов через заднюю дверь и тотчас же захлопнули ее.

В кузове было совершенно темно, только через совсем узенькую щелку под дверью просачивалось немного света, но он не помогал разглядеть что-либо.

— Есть здесь кто? — вполголоса спросила Саша, надеясь, что в машине, может быть, и кто-либо из ее товарищей. Никто не отозвался. Она села, прислонясь спиной к стене, но вскоре отодвинулась: даже сквозь ватник, который немцы, отобрав все снаряжение, оставили на ней, чувствовалось, какой стужей несет от железной стены автомашины.

Загудел мотор, и машина тронулась.

До этого Саше казалось, что она уже примирилась с неизбежным. Но как хочется жить, как хочется! Это чувство вспыхнуло в ней сейчас с новой, мучительной остротой. И не давала покоя мысль: «А где-то, может быть, совсем недалеко, на пустыре или на кладбище, немцы уже все приготовили... известно, как они это устраивают...»

Прошло не меньше часа. Саша недоумевала: «Так долго? Куда же меня везут?»

Наконец машина остановилась. Открылась дверь, и Саше приказали выйти.

Она увидела, что машина стоит не на кладбище и не на каком-нибудь пустыре, приспособленном немцами для казней, а во дворе, огороженном высоким, глухим кирпичным забором, перед зданием, окна нижнего этажа которого наглухо закрыты железными щитами.

Сашу повели. Она обратила внимание, что в этом доме все выглядело совсем иначе, чем в грязноватом здании калинковичской комендатуры, откуда ее только что привезли. В коридоре постелена мягкая дорожка, поблескивают аккуратно окрашенные стены, на каждой из многочисленных дверей четко выведен номер. «Какой-нибудь штаб или гестапо, — поняла Саша. — И дальше от фронта, чем Калинковичи. Куда же меня привезли? И зачем? Убить меня могли и там».

...Ее провели в конец коридора и втолкнули в комнату без окон. Комнату освещала лампочка, помещенная в нише над дверью. Не было почти никакой мебели — только деревянная скамейка у стены. Едва Саша вошла в комнату, как за нею защелкнулась дверь с маленьким «глазком».