Главная тайна горлана-главаря. Сошедший сам - Эдуард Филатьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В главке «1926-й ГОД» автобиографических заметок «Я сам» сказано:
«В работе сознательно перевожу себя на газетчика. Фельетон, лозунг. Поэты улюлюкают – однако сами газетничать не могут, а больше печатаются в безответственных приложениях. А мне на их лирический вздор смешно смотреть, настолько этим заниматься легко и никому кроме супруги не интересно.
Пишу в "Известиях", "Труде", "Рабочей Москве", "Заре Востока", "Бакинском рабочем" и других».
О чём же в тот момент писал Маяковский, к чему призывал со страниц этих газет?
Сочинив стихотворение «Марксизм – оружие, огнестрельный метод, применяй умеючи метод этот», он поставил под ним дату создания – «19/IV.1926.». В этом произведении вновь упоминался «штык» – тот самый, к которому поэт приравнивал своё перо. Но на этот раз говорилось о том, что некоторые находили этому острейшему оружию совсем другое применение:
«Штыками / двух столетий стык
закрепляет рабочая рать.
А некоторые / употребляют штык,
чтоб им / в зубах ковырять».
А между тем, напоминал Маяковский, штык существует для того, чтобы им убивать врагов. И начинал колко критиковать поэтов, называвших себя «пролетарскими», и уже за это воспевавшихся критиками, которые громили лефовцев. За что? – удивлялся Маяковский. И тут же отвечал, представляя творения некоего пролетарского поэта Стёпы:
«То ли дело / наш Стёпа —
забыл, / к сожалению, / фамилию и отчество, —
у него в стихах / Коминтерна топот…
Вот это — / настоящее творчество!..
У Стёпы / незнанье / точек и запятых
заменяют / инстинктивный / массовый разум,
потому что / батрачка — / мамаша их,
а папаша — / рабочий и крестьянин сразу.
В результате / вещь / ясней помидора
обвалакивается / туманом сизым,
и эти / горы / нехитрого вздора
некоторые называют марксизмом».
Критикуя поэта Стёпу за «незнанье точек и запятых», которые и сам Маяковский не научился расставлять правильно, поэт-лефовец провозглашал себя и своих соратников носителями «инстинктивного массового разума». Это «марксистское» стихотворение было напечатано в майском номере журнала «Журналист».
Корней Чуковский записал в дневнике о посещении поэта-футуриста Бенедикта Лившица:
«24 апреля 1926 года… Был я у Бена Лившица… О поэзии может говорить по 10 часов подряд… Между прочим, мы вспомнили с ним войну. Он сказал:
– В сущности, только мы двое честно отнеслись к войне: я и Гумилёв. Мы пошли в армию – и сражались. Остальные поступили, как мошенники. Даже Блок записался куда-то табельщиком. Маяковский… но, впрочем…
– Маяковский никого не звал в бой…
– Звал, звал. Он не сразу стал пацифистом. До того, как написать “Войну и Мир”, он пел очень воинственные песни:
У союзников французов
битых немцев целый кузов.
А у братьев англичан
битых немцев целый чан».
А Маяковский о войнах, которые шли когда-то, уже не вспоминал. В конце апреля того же 1926 года он завёл разговор о поэтическом творчестве с финансистами, которые, как ему казалось, облагали поэта слишком большим подоходным налогом. Стихотворение так и было названо – «Разговор с фининспектором о поэзии». В нём были строки, ставшие вскоре крылатыми:
«Поэзия — / та же добыча радия.
В грамм добыча, / в год труды.
Изводишь / единого слова ради
тысячи тонн / словесной руды».
Обращаясь к фининспектору, поэт выделял свою профессию из числа других:
«У вас — / в моё положенье войдите —
про слуг / и имущество / с этого угла.
А что, / если я / народа водитель
и одновременно — / народный слуга?»
Но при этом Маяковский откровенно признавался в том, как это трудно – быть поэтом в революционную эпоху:
«Всё меньше любится, / всё меньше дерзается,
и лоб мой / время / с разбега крушит.
Приходит / страшнейшая амортизация —
амортизация / сердца и души».
Но поэт не сдавался и поэтический «штык» из рук не выпускал:
«Нет! / И сегодня / рифма поэта —
ласка, / и лозунг, / и штык, / и кнут».
А в далёком от Москвы городе Урумчи Западного Китая, куда добралась экспедиция Николая Рериха, в начале мая отмечали пролетарский день весны. Собирались открыть памятник Ленину, но местные власти наложили на это запрет. Рерих записал в путевом дневнике:
«1 Мая. Первомайский праздник. <…> Перед юртами сиротливо стоит усечённая пирамида – подножие запрещённого памятника. Невозможно понять, почему все <…> плакаты допустимы, почему китайские власти пьют за процветание <…>, но бюст Ленина не может стоять на готовом уже подножии. <…> Так обидно, что “Ленин” не успели написать на подножии “запрещённого” памятника. Ведь к этому имени тянется весь мыслящий Восток, и самые различные люди встречаются на этом имени».
А в Москве 1 мая газета «Известия ЦИК» поместила «Первомайское поздравление», которое Владимир Владимирович на экземпляре, отданном в редакцию, сопроводил фразой:
«В целях эстетики и экономии бумаги пробую стихи печатать без разбивки на строчки».
И стихотворение было напечатано как обычная прозаическая статья. В ней поэт вновь обращался к солнцу:
«Товарищ солнце, скажем просто: дыр и прорех у нас до чёрта. Рядом с делами огромного роста – целая коллекция прорв и недочётов.
Солнце, и в будни лезь из-за леса, – жги и не пяться на попятный! Выжжем, выжжем калёным железом – эти язвы и грязные пятна!»
10 мая 1926 года в путевом дневнике Николая Рериха появилась новая запись про Якова Блюмкина («монгольского ламу»):
«Лама провозглашает: “Да будет жизнь тверда, как адамант; победоносна, как знамя учителя; сильна, как орёл, и да длится вечно!”»
Запись 13 мая:
«Утром приходит монгольский лама. Вот радость! То, что мы знали с юга, то самое он знает с севера. Рассказывает, что именно наполняет сознание народов, что они ждут. И при рассказе его глаза заполняются неподдельными слезами… “Знали мы давно, – говорит лама, – но не знали, как оно будет, и вот время пришло. Но не каждому монголу и калмыку можем сказать мы, а только тем, кто может понять и действовать”. И говорит лама о разных “признаках”, и никто не заподозрит таких знаний в этом скромном человеке. Говорит о значении Алтая».
А Маяковский 16 мая отправился в Ленинград и на следующий день выступил в Государственном институте истории искусств с лекцией на тему «Как делать стихи». В вечернем выпуске «Красной газеты» сообщалось:
«Вчерашний триумфатор Вл. Маяковский знает свою аудиторию. На эстраде он – дома. Курит одну за другой папиросы, не спеша роется в кипе своих стихов, вспотевши, снимает пиджак. К чему церемонии, когда сотни глаз устремлены с обожанием на поэта, говорящего Пушкину скромно и убеждённо:
После смерти нам стоять почти что рядом…
Так радостно видеть здорового цельного человека и поэта с большим талантом и с большой верой в жизнь, из глубины своих необъятных лёгких бросающего своё громогласное credo:
Ненавижу всяческую мертвечину,
Обожаю всяческую жизнь!»
А Борис Бажанов в этот момент решил, что настала пора страну Советов покинуть:
«Весной 1926 года я пробую устроить себе новую поездку за границу, чтобы в этот раз там и остаться…
Я захожу к Сталину и говорю, что хочу поехать на несколько дней в Германию за материалами. Спрашиваю его согласие. Ответ неожиданный и многозначащий: “Что это вы, товарищ Бажанов, всё за границу да за границу? Посидите немного дома”.
Это значит, что за границу я теперь в нормальном порядке не уеду. В конце концов, что-то у Сталина от всех атак ГПУ против меня осталось. “А что, если и в самом деле Бажанов окажется за границей; он ведь начинен государственными секретами, как динамитом. Лучше не рисковать, пусть сидит дома”».
