На острие меча - Богдан Сушинский

Удачный поход на Украину, в который были бы вовлечены все крымские и белгородские мурзы, — вот то единственное, что могло укрепить сейчас авторитет Ислам-Гирея и в глазах мурз, и в глазах великого султана. Когда на землях Речи Посполитой начиналась очередная война между украинцами и поляками — тем и другим славянам уже было не до вражды с татарами. Чаще всего, наоборот, каждая из сторон стремилась заполучить крымскую орду в виде союзницы. А значит, границы королевства по существу оставались беззащитными.

Но разве не переживает сейчас Речь Посполитая именно такое смутное время? Так достойно ли хана упустить случай?

Зная все это, Сирко чувствовал, что опять надвигается погибельная волна восстаний и набегов, угона на невольничьи рынки и бездарных, тоже по существу грабительских, походов воинства [6], которому обычно отводилась роль защитников трона, его карателей и мстителей.

Тем не менее пока что он, как офицер реестрового казачества, пребывал на службе у польского короля. И с отрядом в сто казаков направлялся для укрепления гарнизона Каменецкой крепости [7], получив при этом приказ провести туда под охраной обоз с деньгами и оружием. Тяжелогруженые повозки двигались медленно, да и сам переход выдался до безумия утомительным. Привыкший к быстрым казачьим рейдам Сирко чувствовал себя заложником этого обоза, понимая, что в случае нападения татар его отряд не будет иметь возможности ни маневрировать, ни преследовать врага. Однако изменить что-либо в этом течении событий и обстоятельств он тоже был не в состоянии.

— Сколько верст до крепости, сотник? — подъехал он к Гурану. Передние повозки остановились, и теперь отставшая часть обоза медленно, с грохотом скатывалась в котловину, присоединяясь к общей кавалькаде.

— Верст, наверное, тридцать. Где-то здесь, наверное, должен быть родничок или озерцо. Надо бы передохнуть.

— Разбивать лагерь только на равнине. Я не хочу, чтобы половина казаков погибла под камнями, которые будут сбрасывать на нас с этих круч, — повел Сирко взглядом по гребню каньона.

— Места, конечно, смертомогильные, — неохотно согласился Гуран.

Этот сильный, до грубости властный сотник не привык, чтобы ему перечили. Еще меньше он привык к тому, чтобы менять свои решения. Однако сейчас вынужден был согласиться с Сирко. И не потому, что тот был полковником, а потому, что его словами говорила сама воинская мудрость.

— Правда, татарской коннице здесь тоже не развернуться, не то что в степи.

С одной из скал взлетел старый орел. Устало распластав огромные косматые крылья, он пошел прямо на Сирко, словно понимал, что именно этот человек привел сюда обоз, чтобы нарушить его спокойствие. И в какое-то мгновение полковнику показалось, что хищник действительно нападет на него, он даже машинально схватился за рукоять пистолета.

Но орел лишь на несколько мгновений приостановил свое величественное парение, нацелившись при этом на вожака человеческой стаи рыжеватым клювом и изношенными, потрескавшимися когтями, и полетел дальше, беспечно зависая над вспотевшими, такими заманчивыми мясистыми крупами лошадей. А когда обоз наконец-то был собран и охрана заняла отведенные ей полковником места, орел важно, словно выполнивший свою миссию командующий, снова удалился к шатру скалы, чтобы оттуда, с господствующей возвышенности, наблюдать за тем, что будет происходить дальше.

— Опять этот чертов орел. Плохая примета, — проворчал Гуран, вытирая раскрасневшееся, со слегка обвисающими потными щеками лицо тыльной стороной ладони. — Не терплю, когда над обозом появляются орлы и воронье. Эй, стрелки, кто пометче! Злотый тому, кто снесет со скалы эту стервятину! — указал он саблей на вершину.

— Прекратить! — вмешался Сирко. — Никакой стрельбы! Это дьявольское провалье мы должны пройти как можно скорее и тише. Не привлекая татарское воронье.

Однако и он тоже на какое-то время засмотрелся на величественного, по-королевски восседающего на скале-троне, могучего орла. В эти минуты Гуран обратил внимание — что-то орлиное есть и в профиле самого Сирко: скуластое, обожженное степными ветрами лицо, тонкий, по-орлиному изогнутый нос, большие, слегка навыкате глаза, источавшие пронизывающий, гипнотизирующий взгляд. Да и вся худощавая, жилистая фигура полковника сливалась с седлом так, словно Сирко готов был вспарить вместе с конем.

Несколько ружей все же поднялись вверх, но так и застыли. И не потому, что казаков испугал запрет полковника. Просто каждый из стрелков вдруг со страхом и тоской подумал, что именно его пуля может погубить этого степного патриарха.

9

Принца де Конде в ставке не оказалось, и д'Артаньян искренне пожалел о несостоявшейся встрече. Ему нравился этот главнокомандующий. Молодой, дерзкий, скептически относящийся к давно устаревшим канонам войны — принц вполне был достоин страны, чью армию возглавлял, и армии, которую эта страна с трудом, но все же сумела выставить.

До сих пор д'Артаньяну приходилось сталкиваться с принцем лицом к лицу всего трижды. Но всякий раз явственно ощущал, что человек, который стоит перед ним, уже давно принадлежит истории. Независимо от того, чем закончится эта распроклятая война, на чем остановится в своем стремлении оттеснить Францию от ее северного побережья Испания; погибнет ли де Конде или же доживет до глубокой старости в одном из своих замков где-нибудь на берегу Луары или Сены. И то, что он беседует с этим человеком, — тоже частица истории, пусть даже летописец, приставленный к принцу королевой-регентшей Анной Австрийской, не занесет их беседу в бессмертные анналы.

«Принадлежать истории, частица истории…» — в последнее время граф д'Артаньян начал размышлять об этом все чаще и чаще. Беспечный дуэлянт и храбрый воин, он все же время от времени заставлял себя задумываться над смыслом своей бурной жизни. Над тем, какой след оставит на этой многобренной и грешной земле, погибнув то ли в бессмысленной дуэлянтской схватке, то ли в одной из битв, после которой тело его окажется среди сотен и сотен таких же истекших кровью, изуродованных снарядами тел друзей и врагов искореженного оружия и развороченных лошадиных крупов.

— Граф д'Артаньян? — наконец-то объявился на крыльце молодой адъютант, которого вызвал постовой офицер.

— Честь имею, господин капитан!

— Вам предстоит важная миссия, от которой, возможно, зависит исход всей военной кампании, — капитан-гвардеец был непозволительно молод для своего чина, однако д'Артаньян не уловил в его голосе ничего такого, что могло бы порождать недоверие к нему.