Дарю, что помню - Евгений Весник

Моим ангелом-хранителем была учительница литературы Анна Дмитриевна Тютчева. Одинокая пожилая женщина, в отличие от тех, кто утверждал (от трусости), что не понимает происходившего в стране геноцида, прекрасно все видела и правильно трактовала. Будучи истинно русской интеллигенткой – она правнучка поэта Тютчева – и истинной христианкой, она старалась помочь всем, чем могла, слабым, бедным, одиноким. Я стал предметом ее особого внимания: она помогала мне учиться, сдавать экзамены, даже рискуя потерять работу, подкидывала мне шпаргалки.

В 16 лет, учась в 10 классе, я связался с компанией, не гнушавшейся выпивки, драк и однажды даже поножовщины. На каком-то школьном вечере Анна Дмитриевна подошла ко мне, сидевшему в мрачном настроении в одиночестве, погладила по голове и тихо, почти шепотом, сказала, что все знает про меня. Что нельзя позорить память о родителях, нужно взять себя в руки, хорошо кончить школу и, вместо того чтобы попусту тратить время на уличные похождения, заниматься в драмкружке, набор в который она объявит через несколько дней и будет сама им руководить. Она называла меня «Женечка», как мама, и погладила по голове. Как мама!

Все изменилось в моей жизни! Со шпаной расстался, стал успевать в учебе, записался в кружок и был в нем самым активным членом, наверное, потому, что никто из мальчишек так не мечтал стать артистом, как я. Во мне проснулись заглохшие было мечты. Сыграл замечательные роли: Тарталью в «Принцессе Турандот», Сатина в «На дне» и народного артиста в пьесе Гусева «Слава». И никак не подозревал, что сам через 30 лет стану «народным», да еще буду играть на сцене Малого театра, за билетами в который готов был стоять ночами в очереди.

Анна Дмитриевна учила нас понимать, что такое высокое искусство – литература, живопись, музыка, театр, кино. Разбирала с нами то, что мы видели и читали. Возводила в высокие образы лишь то, что заставляло задуматься, переосмыслить многое в себе. Она была, повторяю, одинока, детей не имела. И поэтому все материнское, что было в ней от природы, все нерастраченное, все доброе, заложенное в сердце и душу Богом и благородным воспитанием; все то, что так выгодно отличало ее от кожаных тужурок, арестов, тюрем, от коммунистического угарного самообмана, от жестокости людской, от трусости, лжи, предательства, от всего того, на чем держалось и сгнивало общество строителей «светлого будущего»; все, что было чистого, святого в ней, она щедро отдавала нам, в общем, чужой ей ребятне, и особенно щедро тем, судьба которых складывалась тяжело или трагично.

Память о ней, ушедшей от нас много лет тому назад, живет в сердцах каждого, кто испил из ее душевного источника волшебной доброты.

Спасибо, Анна Дмитриевна! Спасибо за все светлое, радостное, что всегда исходило от Вас! Спасибо!

Ее поддержка моих артистических начинаний и ее совет попробовать поступить в театральное училище решили мою дальнейшую судьбу, счастливую судьбу, в которой она продолжала принимать самое живое участие. Каждую мою работу в театре и кино, на радио и телевидении она рецензировала в подробных письмах. А письма на фронт начинала словами: «Дорогой мой Голубок!», а кончала пожеланием: «Да хранит тебя Бог!»

Еще много, много раз – спасибо за все, дорогая, незабвенная Анна Дмитриевна Тютчева!

Мне бы молодость повторить.Я на лестницах новых зданий,Как мальчишка хочу скользитьПо перилам воспоминаний.

Эти строчки Михаила Светлова, по-моему, обречены на бессмертие. «Мне бы молодость повторить»! Ну кто из нас не мечтает об этом? Кто из нас не размышляет над тем, что не так было в жизни, что хотелось бы поправить, переосмыслить. Но, к сожалению, это невозможно. «Хочу скользить по перилам воспоминаний». По поводу воспоминаний у Василия Ключевского есть такие слова: «Прошедшее нужно знать не потому, что оно прошло, а потому, что, уходя, не умело убрать своих последствий».

…Помню, как в 1935 году в Кривом Роге, где мы тогда жили, гастролировал Днепропетровский драматический театр. Отец имел постоянный пропуск в «Палац праци» («Дворец труда»), а следовательно, и на все мероприятия, происходившие там. Он держал этот пропуск на видном месте, и мне не составляло никакого труда им пользоваться. Занятость родителей допоздна, мои солидные 12 лет и «высокое» положение сына директора несколько приглушали грозную силу объявления «Дети до 16 лет не допускаются» и открывали мне новый, чарующий мир сцены, закулисной жизни. Мир, так отличавшийся от жизни завода. Пропуск подарил мне знакомство с жизнью театра и открыл путь в профессию артиста.

Днепропетровцы играли «Отелло» Шекспира, «Аристократов» Н. Погодина, «Детей солнца» Горького. Что со мной делалось! Я мазал лицо сажей, надевал на руки черные чулки и пугал маму. Я рычал, спрашивал ее, молилась ли она на ночь, называл ее Дездемоной и пытался «задушить». Во сне я видел себя в образе Кости Капитана из «Аристократов», беседовал с бандитами, беспризорниками, наставлял их на путь истинный. И они становились полезными обществу людьми.

Все центральные роли в репертуаре Днепропетровского театра играл Владимир Владимирович Кенигсон, позже блиставший в Московском камерном театре, а затем и в Малом. Я подражал всему, что он делал на сцене. Для меня Кенигсон был артистом идеальным. И надо же так случиться, что через 40 с лишним лет я стал партнером Владимира Владимировича на сцене Малого театра, а позже и его режиссером! Он прекрасно играл Иудушку в моей постановке «Господа Головлевы», заменив в этой роли незабвенного Виталия Доронина.

Приобщали меня к искусству, развивали фантазию и образное мышление и домашние концерты, которые в свободные дни устраивала мама. В них принимали участие владевшие музыкальными инструментами и умевшие петь работники Криворожского завода. Я с упоением слушал классику, высокие образцы музыки: арии и дуэты из опер, слушал рояль, скрипку, виолончель. Но осталось загадкой, как мне удалось воспротивиться усилиям матери и педагогов обучить меня игре на фортепиано? Сомнений в том, что усилия эти были упорными, нет, потому что мама моя была женщиной волевой и если что «положила себе на мысль, то уж поставит на своем, хоть там весь свет трещи!». (Чуть-чуть измененная реплика Лупа-Клешнина из «Царя Федора Иоанновича» А. К. Толстого.)

Причиной того, что я не стал музыкантом, были или мое феноменальное упорство, или, что вероятнее всего, очень большая отдаленность моих музыкальных способностей от способностей, скажем, Бетховена или Рахманинова. Единственное утешение – это то, что не давшие выдающихся результатов усилия по воспитанию из меня музыканта все же сыграли положительную роль: по ходу действия моих многочисленных героев в театре и кино, на телевидении и радио я мог петь или плясать то, что было положено по роли.