Настоящее христианство - Том Райт

И это непостоянство — то есть факт смерти — придает всему трагическую окраску. Оно связано с бунтом человека против Творца: человек отверг самые глубинные взаимоотношения, что испортило и отношения в двух других сферах (между людьми и с тварным миром). Тем не менее монотеистические религии подчеркивают, что без взаимоотношений нельзя быть человеком. И потому нам не следует удивляться тому, что, размышляя о взаимоотношениях, мы начинаем слышать отзвук того же голоса, даже если этот голос спрашивает, как в Книге Бытия: «Где ты?»

Библейский рассказ о сотворении мира содержит одно яркое и богатое смыслом утверждение: там говорится, что люди были созданы по образу Божьему. На первый взгляд, нам это мало что дает, поскольку мы плохо представляем себе Бога, а потому не можем понять, что здесь сказано о нашем предназначении. И наоборот: мы так мало знаем о себе, что нам трудно понять Бога на основании этих слов. Но здесь говорится о чем–то ином. В Древнем мире, как и в иных частях нынешнего, великие правители часто воздвигали свои статуи на видных местах, и особенно не у себя на родине (где и без того все знали, кто ими правит), но на подвластных им иноземных или удаленных территориях. Так, в Греции, Турции или Египте было найдено куда больше статуй римских императоров, чем в Италии или в самом Риме. Правитель хотел этим напомнить своим иноземным подданным о том, что он хозяин их страны, а потому им следует вести себя надлежащим образом.

Это может показаться нам угрозой. Мы — демократы. Мы не хотим, чтобы кто–то издалека нами распоряжался, и особенно не хотим, чтобы он покушался на наши деньги. Но это лишь говорит о том, как глубоко испорчены и искажены наши взаимоотношения с Богом, с миром и друг с другом. Библейская история подчеркивает другое: Бог Творец любит созданный Им мир и всерьез намерен о нем заботиться. И ради этого Он поместил в этот мир особое существо, которое должно являть миру, каков его Творец, и заботиться о творении, чтобы оно процветало и соответствовало своему предназначению. Это творение (точнее, целая семья человека) должно воплощать в себе и показывать ту способность вступать во взаимоотношения, способность ко взаимному и плодотворному познанию, доверию и любви, которую замыслил Творец. Человек был предназначен для взаимоотношений, и они нужны не только для самих людей, но и для всей обширной картины творения. И наши неудачи во взаимоотношениях тесно связаны с неудачами двух других важнейших проектов, в которых мы (как мы сами это глубоко чувствуем) принимаем участие: с неудачной попыткой исправить мир и сделать его справедливым (глава 1) и с неудачной попыткой обрести духовность, включающую в себя взаимоотношения доверия и любви с Творцом (глава 2).

Но и сами эти неудачи, которые мы так глубоко чувствуем, указывают на нечто такое, что подробно исследовано только в христианской традиции, одной из великих традиций монотеизма: это вера в то, что сам Творец содержит в себе взаимоотношения. Об этом нам предстоит поговорить позже. Пока же стоит подвести итоги: мы знаем, что созданы для взаимоотношений, и одновременно знаем, что нам очень трудно жить во взаимоотношениях, — и эти противоречия указывают нам то же самое направление, что и явления, о которых мы говорили в первых двух главах. И стремление к взаимоотношениям, и то, что нас здесь подстерегают неудачи, содержит в себе отзвук голоса. Этот голос напоминает нам, кто мы такие. И может быть, он даже указывает нам на выход из трудного положения.

Мы уже достаточно разбираемся в этом голосе, чтобы распознать его хозяина, если его встретим. Его хозяин стремится к взаимоотношениям разного рода: с людьми, с Творцом, с естественным миром. И одновременно он готов разделить боль всех этих отношений, когда они трагичны. И христианская вера утверждает одну очень важную истину: этот парадокс смеха и слез, известный сердцу любого человека, знаком также и сердцу Бога.

4. Красота земли

Представим себе, что в один прекрасный день, копаясь в рукописях на пыльном чердаке старого дома в маленьком австрийском городке, коллекционер находит выцветшие страницы с нотами для фортепиано. Из любопытства он приносит эту рукопись опытному антиквару. Тот звонит своему другу, который у него уже через полчаса. Увидев ноты, этот друг приходит в восторг, а затем изумляется. Похоже, что ноты написаны рукой самого Моцарта. Но это не какое–то известное произведение композитора. Фактически, говорит друг, я этого никогда не слышал. Новые телефонные звонки. Новые восторги. Новые консультации с экспертами. Похоже, что это и в самом деле Моцарт, хотя отдельные части его произведения могут показаться знакомыми, оно абсолютно неизвестно.

Наконец, кто–то садится за пианино. Коллекционер стоит рядом — он не хочет, чтобы пианист, перелистывая страницы, испортил его драгоценную находку. И здесь всех ждет еще один сюрприз. Это — удивительная музыка. Такую и в самом деле мог написать Моцарт. Бодрые пассажи в ней сменяются мечтательными, здесь есть тонкие гармонические переходы, богатые мелодии и яркий финал. Однако, похоже, что это произведение… незакончено. В некоторых местах как бы ничего не происходит, здесь фортепиано как бы просто отмеряет время. А в других местах страницы выцвели и не все понятно, но похоже, что здесь композитор оставил пустыми не один–два такта, но гораздо больший фрагмент.

Постепенно собравшиеся начинают понимать, что оказалось у них в руках. Это и в самом деле Моцарт. Это действительно прекрасная музыка. Но это только партия фортепиано для произведения, где звучит еще один инструмент, а может быть, даже больше. Так что великая находка, к сожалению, не дает всей картины. Повторное исследование содержимого чердака ничего не дает. У нас есть только партия фортепиано — она указывает на недостающую часть, которая существовала в прошлом и, может быть, будет найдена в будущем. Это — полноценное произведение, которое сейчас мы практически не в состоянии реконструировать, поскольку знатоки не могут понять, какой инструмент звучал вместе с фортепиано: гобой или фагот, скрипка или виолончель, а может быть, струнный квартет или какое–то еще сочетание инструментов. Если будут найдены эти недостающие части, красота выцветшей нотной рукописи найдет свое завершение.

(Скажу на всякий случай, что я написал эти строки за несколько месяцев до того момента, как филадельфийский библиотекарь обнаружил рукопись Бетховена. Как выяснилось, она была его собственным переложением Большой фуги для двух фортепиано, которую в первоначальной версии исполнял струнный квартет. Жизнь и искусство имеют обыкновение перекликаться друг с другом самыми разными способами.)

Эта история показывает нам, где мы находимся относительно красоты. Наш мир наполнен красотой, но она неполна. И мы задумываемся о том, что такое красота, каков ее смысл и для чего она нужна (если действительно нужна для чего–то), именно потому, что смотрим только на часть великого целого. Другими словами, красота — это еще один отзвук голоса, который можно понимать по–разному, но который, если мы услышим этот голос во всей его полноте, может придать смысл всему тому, что мы ныне видим, слышим, знаем и любим и что мы называем прекрасным.

Мы не можем удержать красоту, как и справедливость, в своих руках. Мы фотографируем закат, но у нас остается лишь воспоминание о том моменте, но не сам тот момент. Мы покупаем музыкальные записи, но дома симфония говорит нам не то же самое, что говорило ее живое исполнение. Мы поднимаемся на горные вершины, и перед нами открываются величественные виды, однако в нас сохраняется желание большего, и оно не пропадет даже в том случае, если мы построим дом на этой вершине и будем созерцать дали целыми днями напролет. И порой нам кажется, что красота живет в самом этом желании большего, в этой жажде, которая доставляет изысканное наслаждение, но все равно оставляет, нас неудовлетворенными.

Выражение «изысканная, но оставляющая неудовлетворенность» — это на самом деле слова Оскара Уайльда о сигарете. И это раскрывает перед нами вечный парадокс красоты. Сегодня, под впечатлением статистических данных о раке легких, немногие люди дадут такую эстетическую оценку сигарете (даже если, как это было в случае Уайльда, захотят прежде всего шокировать слушателей своим высказыванием). Однако вкусы и мода меняются, причем это относится и к красоте. Они меняются так радикально, что иногда мы спрашиваем себя: может быть, красота порождается только нашим восприятием? Или же мы можем сказать о ней нечто более определенное, и тогда — как в случае с нашедшими рукопись Моцарта — мы сможем обладать хотя бы частью целого?

Я размышляю над этой загадкой, когда я вижу изображение женщины иной эпохи или страны, которую современники явно считали удивительно прекрасной. Посмотрите на греческие вазы или на фрески Помпеи. Взгляните на египетские портреты знатных женщин, которые славились своей красотой. Посмотрите хотя бы и на портреты, созданные три–четыре столетия назад, и почитайте отзывы тогдашних людей. Честно говоря, мне было бы лень повернуть голову, чтобы, идя по улице, получше разглядеть подобные лица. Троянская Елена в древности красотой своего лица привела в движение тысячи кораблей — а сегодня вряд ли бы кто–то сказал, что из–за нее можно куда–то поплыть хотя бы на весельной лодке.