Моё дерево Апельсина-лима - Хосе Васконселос

— Но никто, же не чистит в Рождество…

— Я проходил целый день и заработал десять тостаос, и то, пять мне дали как милостыню. А мне еще надо заработать в два раза больше.

— Для чего, Зезé?

— Не могу тебе об этом рассказать. Но мне надо много.

Он улыбнулся, у него возникла благородная идея.

— Хочешь начистить мои ботинки? Я дам тебе десять тостаос.

— Нет, не могу. Я не беру с друзей.

— А если я тебе их дам, или скажем так, если я тебе одолжу десять тостаос?

— А могу я задержаться с возвратом долга?

— Как хочешь. Даже можешь вернуть мне потом шариками.

— Если так, то да.

Он засунул руку в карман и дал мне монету.

— Не переживай, мне дали много денег. Моя копилка заполнена.

Я провел рукой по рулю велосипеда.

— Он действительно прекрасный.

— Когда подрастешь и научишься ездить, я дам тебе сделать круг, да?

— Да.

Я бросился бегом, как сумасшедший, к забегаловке «Нищета и голод», тряся ящичком для чистки обуви.

Ворвался как ураган, боясь, что уже будут закрываться.

— Сеньор, у вас еще есть те дорогие сигареты?

Он достал две пачки, когда увидел на моей ладони деньги.

— Это же не для тебя, не так ли, Зезé?

Чей-то голос произнес сзади:

— Что вы говорите! Мальчик в таком возрасте!

Не оборачиваясь, он ответил:

— Вы не знаете клиентов этот типа. Они способны на все.

— Это для папы.

Я чувствовал огромную радость, вертя монеты в ладони.

— Это или это?

— Вы будете лучше знать.

— Я целый день работал, чтобы купить папе этот Рождественский подарок.

— Вот как, Зезé? А он, что тебе подарил?

— Увы, ничего. Вы же знаете, он пока еще без работы.

Он расстроился и в баре все престали говорить.

— А которые нравятся вам, если бы вы брали для себя?

— Обе красивые. Любому отцу понравится принимать такой подарок.

Заверните эту, пожалуйста. Он завернул пачку и был, какой-то странный, когда отдал мне пакет. Как будто бы он хотел мне что-то сказать, но не мог. Я отдал ему деньги и улыбнулся.

— Спасибо, Зезé.

— Счастливых вам праздников!..

Я бросился бегом домой.

Вместе с тем наступил вечер. Только на кухне была зажжена лампа. Все ушли, но папа сидел за столом, глядя на пустую стену. Лицо он держал в ладонях, опираясь локтями в стол.

— Папа.

— Что, мой сын?

В его голосе не было злости.

— Ты где был целый день?

Я показал ему ящичек для чистки обуви. Поставил его на пол и засунул руку в карман, чтобы достать мой пакетик.

— Смотри, папа, я купил тебе красивую вещь. Он усмехнулся, поняв все, чего это мне стоило.

— Тебе нравится? Это было лучшее. Он развернул пакет и вдохнул запах табака, улыбался, но ничего не говорил.

— Покури одну, папа.

Я поискал спички на кухонной плите. Зажег и приблизил к сигарете, которая была у него во рту.

Чуть отошел, чтобы видеть первую затяжку. И что-то со мною произошло. Бросил на пол потухшую спичку. Я был угнетен. Внутри меня все разрывалось. Сильная боль, угрожавшая мне весь день, стала выходить наружу.

Я посмотрел на папу, его бородатое лицо, его глаза. И только смог произнести:

— Папа… Папа…

Мой голос потонул в слезах и плаче. Он раскрыл свои руки и прижал к себе мягко:

— Не плач, сыночек. Тебе еще придется много поплакать в жизни, если будешь таким чувствительным мальчиком…

— Я не хотел, папа… Я не хотел говорить… это.

— Я знаю. Я знаю. Кроме того я не сержусь, потому что в сущности ты был прав.

Он покачал меня немного. Затем поднял мое лицо и вытер салфеткой, которая была рядом.

— Вот так-то лучше.

Я поднял свои руки и погладил его лицо. Провел мягко по его глазам, пытаясь поставить их на место, чтобы не было того большого киноэкрана. Я боялся, что если не сделаю этого, то эти глаза будут преследовать меня всю жизнь.

— Давай закончим мою сигарету.

Все еще дрожащим от волнения голосом, я сказал запинаясь:

— Ты знаешь, папа, когда захочешь меня побить, я никогда не буду против…. Можешь бить меня, и все…

— Хорошо. Хорошо, Зезé. Он поставил меня на ноги, рядом с остатками моих слез. Взял из шкафа тарелку.

— Глория оставила тебе немного фруктового салата. Я не мог глотать. Он сел и подносил к моему рту еду маленькой ложечкой.

— Теперь все прошло, не так ли сын?

Я показал головой, что да, но первые ложки, входили в мой рот с соленым вкусом. Слезы все еще продолжали катиться.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Птичка, школа и цветы

Новый дом. Новая жизнь и надежды простые, простые надежды.

Я сидел между доном Аристидесом и его помощником, на верху повозки, веселый, как и этот жаркий день. Когда повозка повернула с улицы мощенной булыжником, и въехала на Рио-Сан Пабло, стало просто чудесно, теперь она скользила мягко и приятно. Рядом прошла роскошная машина.

— Это идет машина португальца Мануэлья Валадареса.

Когда мы пересекали угол улицы Репрессий, далекий гудок заполнил все утро.

— Смотрите, дон Аристидес. Там идет Мангаратиба.

— Ты все знаешь, не так ли?

— Я знаю ее звук.

Лишь слышалось «цок-цок» копыт лошадей по дороге. Я осмотрел повозку, она не была новой. Наоборот. Но была крепкой и вместительной. Следующими двумя рейсами мы перевезем все наше вещи. Осёл, не казался сильным. Я хотел показаться приятным.

— У вас очень красивая повозка, дон Аристидес.

— Выполняет свою работу.

— И осёл у вас красивый. Как его зовут?

— Цыган.

Похоже, он не хотел разговаривать.

— Сегодня для меня счастливый день. Впервые я еду на повозке. Встретил автомобиль Португальца и слышал Мангаратибу.

Тишина. Ничего.

— Дон Аристидес, Мангаратиба, это самый важный поезд в Бразилии?

— Нет. Но на этой линии он самый важный. На самом деле он не обращал на меня внимания. Как трудно иногда понимать взрослых людей!

Когда мы прибыли к дому, я вручил ему ключ и попытался быть любезным…

— Хотите, чтобы я вам помог в чем-нибудь?

— Поможешь, если будешь вести себя, как следует с людьми и не мешать им. Иди, поиграй, а когда будет время возвращаться, я позову тебя.

Я спрыгнул и пошел.

— Мизинец, теперь мы будем жить всегда один возле другого. Я сделаю тебя таким красивым, что никакое другое дерево не сравнится с тобой. Ты знаешь, Мизинец, я только что путешествовал в повозке, такой большой и мягкой, похожей на дилижансы из фильмов. Смотри, все то, о чем я узнаю, я буду рассказывать тебе, согласен?

Я подошел к столбу ограды и посмотрел на мутную воду, бежавшую во рву.

— Как мы договорились с тобою на днях, назовем эту реку?

— Амазонка.

— Точно, Амазонка. Там внизу, наверное, полно каноэ диких индейцев, так же Мизинец?

— Даже не говори. Только и может быть полно каноэ индейцев.

Беседа так хорошо начиналась, а дон Аристидес уже закрывал дом и звал меня.

— Ты останешься или поедешь с нами?

— Я останусь. Мама и мои сестры уже должны подойти по улице.

И я остался, разглядывая каждую вещь в разных уголках.

По началу, то ли соблюдая этикет, то ли из желания произвести хорошее впечатление на соседей, я вел себя хорошо. Но однажды вечером я вытащил черный женский чулок. Свернул его в клубок и обрезал кончик носка. Затем, там где находился носок, протянул длинную нитку от воздушного змея и привязал ее. Издалека, если ее тянуть, то она походит на кобру и в темноте, произведет огромный эффект.

Ночью каждый размышляет о своей жизни. Похоже, что новый дом поменял дух каждого. В семье воцарилась веселье, чего не было уже много времени.

Я расположился, ожидая, неподвижно у калитки. Улица была слабо освещена, стена высоких кротонов[18] затеняла углы.

Наверняка, некоторые еще работали на Фабрике, они должны выйти в восемь часов. Вряд ли они работают до девяти. Я подумал немного о Фабрике. Она мне не нравилась. Ее сирена, печальная по утрам, становилась невыносимой в пять вечера. Фабрика была драконом, заглатывающим людей каждый день и извергающим своих работников вечером, очень уставшими. И еще меньше мне нравилось, как мистер Скоттфильд повел себя плохо с папой…

Готово! По той стороне шла женщина. Под плечом она зажала зонтик, а на руке у нее висела сумка. Слышался шум ее башмачков ударяющих по земле своими каблуками.

Я поспешил спрятаться за калиткой и попробовал нить, привязанную к кобре. Она послушалась. Это было отлично. Тогда я хорошенько спрятался в тени ограды и стал ждать с нитью, зажатой в пальцах. Башмачки приближались все ближе и еще ближе, и бац! Начал тянуть кобру, которая медленно заскользила посередине улицы.