Сулажин - Борис Акунин

Мне снилось, что я лежу на морском берегу. Песок нагрет солнцем. Рядом со мной большая мохнатая собака. Когда-то, в детстве, у меня была московская сторожевая Кира. Я ее очень любил. Теперь псов этой замечательной породы почти не увидишь. Не знаю, куда они делись.

Кира разнежилась под теплыми лучами. Я почесываю ее вислое ухо. Она тыкается влажным прохладным носом мне в живот, подставляя другое ухо. Шелестят волны.

«Кира, — шепчу я. — Где же ты была? Если б ты была со мной, всё было бы по-другому. Помнишь, как ты меня защищала? Эх, ты…» Мне смутно помнится, что в моей жизни что-то было не так. Но теперь всё наладилось. Бояться больше нечего. Кира со мной.

Кира заурчала. Зевнула, разинув широченную острозубую пасть.

И вдруг вгрызлась в мой живот.

Заорав от невыносимой боли, я скрючился. Стал отталкивать мохнатую башку, но шерсть с нее слетела, как пух с одуванчика, и я вцепился ногтями в голую кожу.

— Ты что? Больно! — взвизгнула предательница Кира женским голосом.

Я корчился на диване, обеими руками хватаясь за живот. Такого сильного приступа у меня никогда еще не было. Перепуганная Лана жалась к стене.

— Та… та… таблетки! — простонал я, давясь криком. — Скорей! Там… в кармане… Свет включи!

Невыносимо долго она рылась по карманам куртки. Потом уронила пузырек. Никак не могла открыть крышечку — тряслись руки. Всё это время — и еще несколько минут, пока подействовало лекарство — я катался по дивану, заталкивая, запихивая боль обратно в живот.

Наконец отпустило. Я лежал весь в испарине, обессиленный.

— На, выпей воды.

Лана подала стакан. Я не заметил, когда она успела одеться. В окно лился тусклый свет. На часах было без четверти семь.

— Извини, — сказал я, садясь. — Со мной бывает. Надо было на ночь таблетку принять. Забыл.

Она стояла надо мной, смотрела в сторону. Лицо отсутствующее, неживое. Рассвет — плохое время для женской красоты. Но с Ланой он обошелся как-то уж особенно жестоко. Я бы ее не узнал, честное слово. Сегодняшняя Лана отличалась от вчерашней, как перегоревшая лампочка от сияющей. Померкший свет, мертвые проволочки-морщины. Должно быть, я здорово напугал ее.

— Ты правда извини. Я болен, ты же знаешь.

— Да, ты болен, — вяло ответила она. — Ты совсем болен. Это ты меня извини. Мне не следовало…

Я уже чувствовал себя почти нормально. Оделся, сдвинул на столе хлам.

— Сейчас умоюсь, заварю кофе, и ты мне расскажешь про свои проблемы.

— Не надо кофе. Я сейчас уеду…

— Как это? — я остановился на полдороге к двери. — То «спаси», а то вдруг «уеду»?

Лана взяла со стула сумку.

— Ты не сможешь меня спасти. Ты болен. Меня никто не сможет спасти. Это мне с отчаяния примерещилось… Пусти, мне пора.

Но я не отодвинулся. Мне было трудновато сосредоточиться — сулажин начинал плавить мозги.

— Ты всё перепутала. Ты же здорова. Это меня не спасти.

— Да, я здорова. Но я умру раньше тебя. Пожалуйста, дай пройти.

Она смотрела вниз. Я не видел ее глаз.

— Я не понимаю…

— И не нужно. У тебя своих бед хватает. Прощай.

Лана подняла лицо. Поразительно — оно опять сияло. Во всяком случае глаза.

— Живи, сколько получится, сыщик.  Спасибо тебе. Я стала совсем холодная, ломкая, будто ледышка. А ты немного согрел меня напоследок. Так и умирать легче.

Опять интересничает, подумал я. Глубже на крючок сажает. Лучше не напирать — в следующий раз сама расскажет.

— Ну гляди, — сказал я. — Передумаешь — звони. Забей мой номер в память.

— Хорошо…

Я продиктовал, она потыкала в кнопочки тонким пальцем. Брать у нее номер я не стал. Захочет — сама позвонит. А она обязательно позвонит, сто процентов.

Чмокнулись в дверях. Ушла.

Вообще-то неправильно было подходить к окну и смотреть, как она выходит из подъезда. Когда-то я хорошо знал правила этой извечной игры в кошки-мышки. Чем больше тебя зацепила женщина, тем меньше выказывай свою заинтересованность. А Лана меня зацепила крепко. В моем состоянии это неудивительно.

И все же я встал у окна. Когда Лана оглянулась, высчитывая этаж (а она конечно же оглянулась — женщина есть женщина), я не стал прятаться за штору. Слишком мало оставалось у меня времени. Глупо было тратить его на копеечные маневры.

У машины Лана обернулась еще раз. Помахала мне. Взялась за ручку. Потянула.

Рама дрогнула. Задребезжало стекло. Вместо «ауди» на тротуаре надулся и лопнул пузырь из огня и дыма.

Первое, что я сделал — потер глаза. До такой степени был уверен, что снова вижу сон. Но видение не исчезло. Облако разрасталось. На асфальт падали какие-то железки. Подпрыгивая, катилось вдоль бордюра колесо. Дом на той стороне улицы будто захлопал десятками глаз — там отдергивали шторы.

Сквозь дым на тротуаре проступило размазанное пятно — словно кто-то размашисто выплеснул ведро помоев.

Я был на войне. Я знаю, что остается от человека после направленного взрыва.

Прошло всего несколько секунд. Еще оконное стекло не перестало дребезжать. Только что Лана махала мне рукой. И вот — пятно на тротуаре.

Я не стал на это дальше смотреть. И думать ни о чем не стал. Сел на пол, у подоконника, закрыл руками лицо. Дал сулажину покачать меня в своей дурманной колыбели.

Иногда, особенно если проснуться ночью, возникает ощущение, что всего этого на самом деле нет. Диагноза, болей, метания в четырех стенах. То ли это невероятно цепкий кошмар, который никак не отвяжется. То ли я переместился из реальности в какое-то иное измерение, где всё устроено по-другому. То ли я вообще уже в загробном мире.

Сейчас я тоже сидел и бормотал: «Так не бывает, так не бывает». Ну ведь правда же — не бывает.

Но сон это был или неотличимая от сна реальность, одно не вызывало сомнений: странная женщина по имени Лана, так неожиданно проникшая в мою распадающуюся жизнь, исчезла и больше не вернется.

Это не я ее согрел. Это она обожгла меня своим нервным пламенем. Одна яркая вспышка — и снова темнота. Остался легкий аромат духов, подтверждающий, что Лана действительно здесь была. И еще царапина на запястье — этот она впилась в меня ногтями в момент страсти.

А может быть, взрыв — это фокусы сулажина? Сейчас выгляну — а на улице всё тихо. Никаких обломков.

Я вскочил, будто вытолкнутый пружиной.

Оказывается, на улице сияет солнце. Оно уже выглянуло из-за соседней крыши. Это значит, что прошло часа два. Или больше. А показалось, что я просидел под окном не больше пяти минут.

Дырки во времени, дырки в сознании.

Никаких фокусов. Я увидел кучку людей около обломков. Оцепление. Толпу зевак на отдалении. Полицейский эвакуатор с краном стоял неподалеку. Ждет, пока эксперты закончат работу. Быстро ребята приехали. К взрывам в Москве относятся серьезно.

Еще вчера мне казалось, что отнять у меня уже нечего. Я гол и нищ. Тающая ледышка жизни — всё, что у меня остается.

Нет, это Лана говорила про ледышку…

Господи, какой же я урод! Мог остановить — и не остановил! Решил, что девочка интересничает.

А она твердо знала, что умрет. Что ей угрожает смертельная опасность. Она так неистово обнимала меня, так в меня впивалась, потому что я показался ей последним шансом на спасение. Но я подвел и предал ее. Сначала жалкими корчами, продемонстрировавшими мою никчемность. Потом своей непробиваемой тупостью.

Я дал ей уйти, и она погибла.

Судьба решила напоследок сделать мне драгоценный подарок. Необыкновенная женщина могла наполнить мою иссыхающую жизнь волшебным эликсиром, смыслом, счастьем! Если б я мог спасти ее от неведомых врагов — или хотя бы попытался это сделать — мне и умирать было бы нестрашно!

Лузер, тряпка, последнее чмо — вот кто я. И нечего жаловаться на свою долю. Я получаю то, что заслуживаю. Буду коптить небо еще три месяца, заглушая боль наркотиками, а потом сдохну. И никто обо мне не заплачет, потому что не из-за чего плакать.

Я стоял, ревел, хлюпал носом и колошматил ребром ладони по подоконнику. Мне хотелось ощутить боль, расколотить себе руку в кровь или переломать кости. Но из-за чертова сулажина никакой боли я не чувствовал, а руки у меня натренированные, удар сильный. Подоконник взял и треснул.

Кисть была цела, только покраснела. Я посмотрел на свою руку и перестал выть.

Я болен. Я скоро умру. Но силы меня пока не оставили. Профессиональные навыки тоже никуда не делись. И голова работает — если не слишком сильно налегать на сулажин.

А еще у меня есть три месяца или около того. Чем тратить их на нытье и жалость к себе, несчастному, или на лекции специалиста по преодолению страхов, не лучше ли раскрыть последнее в своей жизни дело? Найти того или тех, кто преследовал и убил Лану. Ведь я был хорошим сыщиком. Мне всегда поручали расследования, требующие дотошности и упорства. Когда награждали орденом, начальник Управления (он заядлый собачник) сказал: «У Зайцева нюх, как у гончей, а хватка, как у бульдога».  Неужели же я за три месяца не раскрою это дело? Двадцать четыре часа в сутки буду землю рыть, но найду убийцу. И когда найду, накажу по справедливости, а не по закону. Что мне теперь закон?