Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля) - Николай Аксаков

Всякая общественная неправота, по той самой причинѣ, что въ этой неправотѣ мы живемъ, движемся и существуемъ, лишаетъ душу нашу сознанія ея собственной нравственной правоты, калѣчитъ ее и убиваетъ искренность ея чувства. Жить пассивно въ обществѣ, основанномъ на нравственной неправотѣ, значитъ заглушать жизнь собственной своей души, умерщвлятъ и калѣчить собственное нравственное чувство, если только оно не успѣло еще умереть. Предположимъ, что отношенія поэта нашего къ народу, были-бы иными, чѣмъ какими мы ихъ встрѣчаемъ, и полнота и ясность чувства уже всенепременно явились бы искаженными. Чувство его, однажды искаженное какимъ-либо компромиссомъ, сдѣлкою съ собственною своею совѣстью ради поддержанія условнаго общественнаго строя, уже не могло бы быть такъ чисто, искренно и могуче, – и цѣлый міръ вдохновенія, былъ бы для него закрытъ. Народность составляла для Сырокомли и составляетъ вообще, необходимое условіе для сознанія собственной своей нравственной правоты. По отношенію къ душѣ поэта, сознаніе это является условіемъ, непосредственно опредѣляющимъ свободу творчества и его характеръ.

И такъ, уже для очищенія души своей, ради принятія и опознанія прекраснаго, поэтъ, какъ Сырокормля, необходимо долженъ былъ говорить о существовавшей въ его время общественной неправотѣ, которою волею-неволею, становился онъ причастникомъ, возлагалъ на свою отвѣтственность, такъ какъ онъ жилъ въ этомъ обществѣ, пользовался строемъ его и дарами. Поэтъ силою творчества возстановляетъ внутреннюю свою правоту, нарушенную жизнью въ обществѣ, зиждущемся на различеніи пана и хлопа; этимъ достигается нравственное его самооправданіе.

Мы видѣли у него до сихъ поръ только сѣтованія о нравственномъ раздѣленіи, различіи между сословіями, препятствующемъ возникновенію одного общаго народнаго сознанія, препятствующемъ полнотѣ народнаго сознанія. Но поэтъ не останавливается на этой только теоретически-нравственной неправдѣ. Ему мало касаться однихъ только внутреннихъ убѣжденій своихъ единоплеменниковъ; онъ хочетъ, чтобы убѣжденія эти проникли въ самую жизнь, уничтожили коренной, существенный недугъ, препятствующій народу быть живымъ, здоровымъ, цѣлымъ – крѣпостную подчиненность этихъ самыхъ хлоповъ, нравственныя права которыхъ онъ уже такъ часто доказывалъ. Но въ этомъ своемъ служеніи поэтъ нашъ проявляетъ изумительную объективность, напоминающую отчасти художественное спокойствіе «Записокъ охотника» Тургенева, произведшихъ когда-то въРоссіи такое могучее впечатлѣніе. Онъ не призываетъ на крѣпостную зависимость либерально-краснорѣчивыхъ громовъ, не караетъ ее бичемъ сатирика. Совершенно наоборотъ, онъ представляетъ дѣйствительность, не сопровождая ее ни единымъ словомъ обвиненія, даже со стороны самыхъ жертвъ этой преступной дѣйствительности. Безропотность, съ которой переносится эта дѣйствительность, поражаетъ читателя сильнѣе всякихъ порывовъ злости и негодованія, сильнѣе всякой краснорѣчивой рѣчи отвлеченнаго либерализма. Такъ напр., въ поэмѣ «Ходыка» мы встрѣчаемся съ преступникомъ, страшнымъ преступникомъ, чувствующимъ весь ужасъ совершеннаго имъ дѣянія, скитающагося по лѣсамъ, свободно отдающагося въ руки земнаго правосудія, и, не довольствуясь его приговоромъ, замаливающемъ въ монастырѣ тяжелый грѣхь свой, потому только что онъ бывшимъ при немъ топоромъ сгоряча ухлопалъ ловчаго, запоровшаго его желѣзными прутьями за упущеннаго на охотѣ медвѣдя.

 «Ловчій бѣшеной злобой на меня кипѣлъ

 И къ соснѣ меня сейчасъ-же привязать велѣлъ.

 Тутъ меня желѣзнымъ прутомъ били безъ конца…

 Тщетны были всѣ моленья стараго отца,

 И жены напрасно были всѣ мольбы и плачъ…

 Глухъ былъ къ нимъ неумолимый, бѣшеный палачъ…

 Тщетно кровью истекалъ я, тщетно стонъ глухой

 Эхо вторило угрюмо въ тишинѣ лѣсной…

 Отпустили чуть живаго… я едва вздохнулъ…

 Тутъ мнѣ демонъ потихоньку на ухо шепнулъ…

 Былъ топоръ при мнѣ… Собралъ я весь остатокъ силъ

 И въ високъ обухомъ тяжкимъ ловчаго хватилъ…

 Лезвеемъ же грудь разсекъ я… Брызнувъ, какъ фонтанъ,

 Кровь лицо мнѣ окропила, облила кафтанъ..:

 Вотъ, смотри, кровавыхъ пятенъ ясный, свѣжій слѣдъ…

 Не изгладили, не стерли ихъ и тридцать лѣтъ.

 Посмотри: лохмотьемъ рванымъ весь кафтанъ мой сталъ,

 Онъ отъ лѣтъ и непогоды сгнилъ и полинялъ,

 Но слѣды невинной крови, переживъ года,

 Какъ печать злодѣйства свѣжи, какъ печать стыда!»

И чѣмъ сильнѣе это долгое, тягостное раскаянье преступника, тѣмъ сильнѣе впечатлѣніе имъ производимое, и въ душѣ читателя пробуждается гнѣвъ и негодованіе, которыхъ ни одной строкою не выдалъ великій художникъ. Ужасъ покоя – вотъ, что дѣйствуетъ сильнѣе всякаго краснорѣчиваго обвиненія.

Не менѣе ужасающимъ покоемъ, краснорѣчіемъ безропотнаго терпѣнія отличается превосходное стихотвореніе «Иллюминація» – разсказъ матери о медленной смерти ребенка ея въ то время, когда она съ факеломъ въ стужу должна была недвижною каріатидой стоять передъ домомъ своимъ, а вѣтеръ злился и дулъ въ окно, разбитое торопившимъ ея панскимъ управителемъ.

 «Выгналъ….. Я къ факелу. Сердце нѣмѣтъ

 Вмѣстѣ съ руками….

 Гляну въ окошко, дитя коченѣетъ

 Передъ глазами».

А роскошная иллюминація представляетъ блестящій, величественный видъ; радуются и веселятся княжіи гости, удивляясь умѣнію гостепріимнаго хозяина.

 «Вотъ закричали: «виватъ на виватѣ

 Князь благородный!»

 Я къ колыбелькѣ, къ родному дитятѣ…

 Онъ ужъ холодный

……

 И не забыть мнѣ веселые звуки,

 Крики хмѣльные,

 Желтое личико, желтыя руки,

 Что восковыя.

 Умеръ… и словно бы такъ безъ причины…

 Богу знать ближе…

 Знатно, бывало, справлялъ именины

 Князь нашъ въ Несвижѣ.»

Что за потрясающая простота! Какая обвиняющая безропотность!.

Въ извѣстномъ давно для русскаго міра стихотвореніи «Кукла», Сырокомля съ такою же точно объективностью выставляетъ укоренившіеся, относительно хлоповъ предразсудки, соединенные съ едва пробивающимся, слабымъ чувствомъ сожалѣнія объ этихъ самыхъ хлопахъ въ простодушномъ разговорѣ дѣвочки, съ своей куклой. Опять ничего кромѣ простой дѣйствительности, никакого обвиненія, но какое сильное въ тоже самое время впечатленіе. Отвратительная зараза, прикасающаяся уже къ свѣтлой, дѣтской душѣ!

 Да ты вѣдь не знаешь: мы вольные паны

 Холопы же всѣ не свободны;

 Самъ Богъ приказалъ имъ съ небесъ – безустанно

 Все дѣлать, что панамъ угодно.

 Въ лохмотьяхъ, нечисты, невзрачны собою,

 Чуть живы холопы-то наши!

 Самъ Богъ ихъ караетъ за то, что порою

 Не слушаютъ пана-папаши.

Сырокомлѣ довелося дожить до начала новой эры въ нашей жизни, начавшейся съ первыхъ толковъ объ освобожденіи крестьянъ изъ крѣпостной зависимости. Радостно откликнулось сердце поэта, и свободный путь открылся его мечтамъ, хотя и близко было его разочарованіе. Разочароваться пришлось ему, впрочемъ, не въ возможности осуществленія великаго дѣла, а въ той роли, которую приметъ въ немъ его отечество…

 Я думалъ: «напрасно враги такъ шумѣли,

 Шляхетское имя порочили съ жаромъ:

 Не нынче такъ завтра увижу ни дѣлѣ,

 Что шляхтой до нынѣ зовутъ насъ не даромъ.

……

 Тамъ къ общему благу пылаютъ любовью,

 Я знаю литовскую добрую братью

 И вправѣ гордиться литовскою кровью,

 Какъ шляхтичъ природный съ гербовой печатью.

Но страна не оправдала гордыхъ надеждъ поэта, и онъ высказалъ свое могучее слово

 Однако, свершилось!.. О, край мой!.. Измяли

 Вѣнецъ твой, запачкавъ его преступленьемъ….

 Отцы твои цѣпи народа спаяли,

 Свои имена подписавъ подъ рѣшеньемъ

 О панской опекѣ надъ бѣднымъ народомъ!..

 Историкъ за это предаетъ ихъ проклятью….

 Мнѣ стыдно за Вильно…. Не шляктичъ и родомъ,

 Позоръ мнѣ съ моей гербовой печатью!

Проклятье поэта, рѣзкій голосъ его осужденія доставили ему, конечно, не мало враговъ въ его непостигающемъ его отечествѣ, для котораго являлся онъ вдохновеннымъ пророкомъ. Нѣкоторое чувство враждебности сохранилося и послѣ его смерти. Нѣтъ пророка въ своемъ отечествѣ! Сырокомля самъ испыталъ отчасти жребій своего Филиппа изъ Коноплей.

 И за дѣло! Кто же спуститъ эту дерзость чудаку?

 Приравнять задумалъ пана – и къ кому-же къ мужику!..

Наша картина отношеній поэта къ сословіямъ, составляющимъ въ совокупности народъ, являющійся главнымъ героемъ его творчества, была бы, однако, неполна, если бы мы не упомянули еще объ одномъ свѣтломъ образѣ, порою являющемся въ его произведеніяхъ. Мы говоримъ о священникѣ, не такомъ, какимъ вообще выработало его католичество, а такомъ, какимъ онъ порою являлся, и какимъ долженъ былъ онъ являться по свѣтлымъ воззрѣніямъ Сырокомли, – обѣ этомъ «звѣнѣ въ братской цѣпи людей», какъ художественно-чисто онъ его называетъ. Типъ такого истиннаго священника въ совершенствѣ выведенъ и выполненъ въ образѣ ксендза-дефинитора въ поэмѣ Янъ Денброгъ и выведенъ не только какъ призрачный идеалъ, но какъ дышащая жизнью и индивидуальною окраскою личность.