Частная жизнь - Владимир Киршин

Ты была в модном кримплене и гипюре. На мне безукоризненно сидел модный длинный пиджак с двумя шлицами сзади. Нам пели «Песняры» про Александрину, а «Ариэль» – про белый парус в море: «Верю, что услышишь ты». Блистали «Самоцветы», картинно расставленные на сцене, как шахматы. На них были белые костюмы с аппликацией на широких лацканах, брюки-клёш и – новинка! – туфли на платформе. «Колеса диктуют вагонные, где срочно увидеться нам…». Украинцы (тоже в белых клёшах) пели в том же ритме: «Червону руту нэ шукай вечорами…». Но популярности «Песняров» не превзошел никто.

Няма таво, што раньш былo…

Молодые люди в те годы отращивали усы подковкой, как у Мулявина, и баки, как у Пресли. Взрослые модницы носили сапоги-чулки – страшный дефицит и дорогущие, заразы. Батник носили приталенный с планочкой, блейзер. Платье-халат на пуговицах, с квадратным воротником. Все приталенное, все в обтяжку.

Джинсы. В 1972 году это уже не мода и не болезнь – сложилась особая, джинсовая субкультура. У нее был свой язык, фольклор (помню анекдот, как богатый грузин, не зная уже, куда девать деньги, вставил себе зуб не золотой, не платиновый – джинсовый!), у нее была своя иерархия ценностей, свои мифы. Люди посвящали свою жизнь джинсам – добыванию их (или подделке) и сбыту. Стоили импортные «трузера» до 250 руб – две инженерских зарплаты. Везли их через Болгарию и другие соцстраны, покупали в «Березке» за чеки, продавали на «балке», вместе с дисками, за рубли – рисковали на каждом этапе. Все это называлось – спекуляция, по фене – фарцовка. Ловили, сажали, общество в целом презирало спекулянтов, а люди по отдельности – охотно пользовалось их услугами. Одно время из областного центра за джинсами ездили в леспромхозы. Те уральский лес меняли за границей на импортную одежду, и наши фарцовщики просекли это дело – ездили за шмотками не в столицы, а в леса.

Телевизор. По телевизору наши играли в шайбу с канадскими профессионалами – впервые в истории. О, то был наглядный урок на тему «их нравы». Профи держались нагло, играли грубо, дрались подло, катались без шлемов и жевали жвачку, задирали наших ребят попусту, – «Нет, такой хоккей нам не нужен», – заключил Николай Озеров, и эта фраза стала крылатой. То ли дело Всесоюзный конкурс артистов балета. В 1972 году в Москве всех победила пермячка, ученица 6-го класса хореографического училища Надя Павлова. Это было приятно. Это было красиво.

Такси: от «Кристалла» до вокзала «Пермь-II» – 50 коп. Студентка универа, опаздывая на лекцию после кино, ловила такси. Имела возможность, – у нас же бензин был дешевле воды! Серьезно: бензин – 7 коп. за литр, минералка – 10 коп поллитра (с посудой – 22). Таксисты в 1972 году давали сдачу. Неохотно, правда, ну – как официанты, стиснув зубы. Но мы этим не сильно огорчались, мы были привычные, никто нас не любил со стороны государства: ни продавцы, ни приемщицы химчистки, ни закройщицы ателье. Везде было государство, везде были барьеры, объявления, посылающие подальше, хамские окрики с крашеных стен: «НЕ курить! НЕ сорить! НЕ подходить!». А в нерабочее время, кстати, все эти продавщицы и приемщицы становились нормальными людьми, классными девчонками, они смотрели на нас другими, своими собственными, глазами, шептали другие, свои собственные, слова… Оттого, наверное, и люблю я только «своих собственных», ЧАСТНЫХ, людей. Вас.

Владимир Киршин

1973. ВЕТЕР С ЗАПАДА

По вечерам – ждали «мусорку». В любую погоду в шесть часов вечера во двор выходили жильцы с ведрами и стояли в молчаливом ожидании. Некоторые, как бы гуляя, выходили на дорогу – потом бежали: «Едет! Едет!», хватали свои ведра и становились к «мусорке» первыми. Динозавр 70-х – мусоровоз – медленно вползал во двор, разворачивался, отворял свою огромную вонючую пасть, из которой вечно что-то капало. Люди, зажав носы, толпились с ведрами, вываливали поскорее мусор и отбегали, подходили следующие. Когда пасть мусоровоза наполнялась, водитель нажимал рычаг сбоку, и стальная челюсть медленно сглатывала порцию. В эту минуту следующим полагалось стоять и не рыпаться, пока челюсть не вернется, а если какая-нибудь рассеянная бабка вываливала раньше, водитель жутко матерился и грозил убить бабку лопатой.

В 1973 году отмечали 250 лет орденоносной Перми. Перед оперным театром вместо тополей посадили голубые ели. Воздвигли стелу по дороге на Пермь-II. Выпустили значок с чудо-молотом. То был советский герб нашего города – Чудо-Молот. Больше того, он был идолищем горожан (он и стоял – на горе), а священным духом служил Производственный План. Половина пермских семей за ужином рассуждала тревожно: будет в этом месяце План или нет. В конце года мужчины ночевали в цехах во имя Плана, их семьи молча ждали Его, а над их головами летали незримые молоты… Сколько инфарктов, скольких жизней стоил Перми Орден Ленина, пожалованный городу в 71-ом… Он был огромный, Орден, крашен серебрянкой, водрузили его на Октябрьской площади лицом туда, к Башне Смерти, откуда дважды в год спускались колонны трудящихся в ювенильном, котлованном веселье…

Трудились горожане на часовом (электроприборном) заводе, карбюраторном (заводе Калинина), патефонном (велозаводе). По обе стороны красавицы Камы дымили химические гиганты, медленно отравляя все вокруг. Предписывалось молчать, что на часовом заводе собирали гироскопы для ракет, а на заводе Калинина – ракетные двигатели. По ночам на три версты вокруг был слышен вой аэродинамических труб Свердловского завода – там, тссс, испытывали авиадвигатели. Говорили, что стенки тех труб полые и засыпаны самым лучшим звукопоглотителем – семечками. Над Камой грохали пушки завода Ленина, их целомудренно называли – «длинномерные изделия».

Знаем еще один подземный завод в черте города. Его легко найти, там вонь до сих пор и трава не растет. Плешивая земля и мертвый лес всегда выдавал секретное производство к бессильной ярости «особистов», как и желтые руки работниц. Работницам приплачивали за вредность, они прессовали взрывчатку и твердое топливо. Пресс-формы часто взрывались. Как у кого муж запьет или дочь загуляет, так – взрыв. Хорошо, отвод волны предусмотрен, погибших не было – одни заики.

Понятное дело, самым престижным факультетом в Перми был – «Авиадвигатели» ППИ. Вечный недобор абитуриентов – на «Горном». Предмет шуток – специальность «Водоснабжение и канализация» на «стройфаке», она же служила лодырям убежищем от армии. В Пермский госуниверситет шли в расчете на высокую стезю, отнюдь не учительскую. По городу, однако, расклад был такой: «Ума нет – иди в «пед», стыда нет – иди в «мед», ни того, ни другого нет – иди в госуниверситет». Еще было ВКИУ, многим парням тогда нравилась армия. Туда нанимались девчонки на работу, чтобы выйти замуж. Выйти замуж можно было и не нанимаясь на работу – просто пройдясь по набережной перед военным училищем в день увольнения голодных до женской ласки курсантов. «Женские» институты и училища приглашали к себе на танцевальные вечера «вкиушников» – тоже шанс.

В 1973 году всех гоняли сдавать нормы ГТО, все возрасты, – поголовная физкультуризация страны. Народ кряхтел: «Опять кому-то наверху моча в голову ударила» – и добывал справки-освобождения от новой принудиловки.

Ездили на природу. Клещей тогда не было, не изобрели еще. «Экологии» не было, СПИДа не было, «нюхачей» не было – девственный мир! Зато были очереди за колбасой. Диалектика. Радовали «Семнадцать мгновений весны» и новый мультсериал «Ну, погоди!». На их появление народ немедленно отозвался волной анекдотов.

В 1973 году в молодежной аудитории утвердился хард-рок. Слово «ансамбль» устарело, стали говорить – «группа»: «Роллинги», «Дорз», «Лед Зеппелин» – волосы до пояса, полуголые, гиперзвук, гипер-экспрессия, все у них – гипер. В ДК Пушкина, что на Кислотных дачах, пермская группа «Склавины» заиграла «Deep Purple»! К ним любители хард-рока ездили на электричке, сильно напивались в дороге и имели неприятности с милицией. Что, кстати, целиком укладывалось в их рок-философию «протеста».

Серьезные меломаны заговорили о новом стандарте качества звука Hi-Fi («high fidelity» – высокая точность, англ.). Модные темы – шумоподавление Долби, квадрофония и цветомузыка. Все шло с Запада, вообще – все. Лично мне это не нравилось, но это был факт: атмосфера с той стороны железного занавеса была гуще, идеи горячее, людские пороки активнее, все это со свистом сквозило через дыры сюда, к нам, и будоражило души уже целого поколения. Дыры в занавесе множились и расширялись, от западного ветра захватывало дух.

Вот кто мне скажет, когда в Перми шел документальный фильм «Спорт, спорт, спорт»? Мы ходили на него ради пяти секунд нью-йоркских небоскребов, двух секунд загорающего на крыше автомобиля хиппи и живых «битлов» – вообще мельком. Но эта малость была как пилка в батоне, как свернутая авторами в точку (чтобы просунуть нам) чужая свобода. Мы ходили на «Спорт…» не по разу. В нужном месте мы напружинивались, чтобы схватить и развернуть точку, чтобы домыслить и вообразить иную жизнь. Зеркальные дома до небес. Чудак на крыше, – ну вот вздумалось ему полежать на крыше своего автомобиля, и никто ему не указ. Живые «битлы» поют. Что они там пели? Забойное что-то – «Can’t by my love»? А может, и нет. А может, и не пели, а может, не «битлы». А может и не было никакого фильма, и пилка в батоне мне только пригрезилась… Душно было.