Истории неоднозначных преступлений - Андрей Николаевич Толкачев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Удивительно складывается жизнь. Отец Ирены Станислав Кшижановский лечил евреев, которым никто не оказывал помощь. В 1917 году он заразился и умер от тифа. Ирена по сути продолжила дело отца. Она тоже спасала евреев. И тоже заразилась, правда другой болезнью, еще не названной в науке. Болезнью сострадания…
Что же не так в записи «спасла 2500 детей?» Не так то, что глагол указан в прошлом времени, и еще я боюсь круглых цифр.
Джек Майер «Храброе сердце Ирены Сендлер». Книга нужная, но названа не верно. «Страдающее сердце Ирены Сендлер» — так будет точнее.
Из письма Зои Минцловой.
«В 1948 Ирена была арестована польским органами будучи беременной. Её обвиняли, что она была членом АК во время войны. Из-за допросов потеряла ребёнка.
После войны жила очень скромно. Широко о ней стало известно лишь в 90х благодаря сочинению девочки из США.
Фильм о её подвиге снимали в Риге.
В сцене, когда еврейский совет решает отдавать ли не еврейке Ирене еврейских детей, снимались реальные старейшины еврейской общины Риги».
«Я была в тех местах о которых вы пишите… Там не до вопросов, не знаю как у других туристов, а мне хотелось сбежать… Настолько там гнетущая атмосфера, и ничто это не исправит… Или я такая, что так воспринимаю… Но по другому не могу… Надеюсь что таких мест в нашем мире не прибавится, и повторения не будет…»
Из письма читателя, который предпочел остаться анонимным.
Маленькая жизнь узницы Аушвица Чеславы Квоки: вчера, сегодня, всегда…
Концентрационный лагерь «Kurtenhof». Тридцать семь лет спустя…
Впереди силуэт женщины в деловом костюме, с ней девочка лет четырнадцати…
За ними — я с мамой. Мы издалека, мы с поезда. И мне — четырнадцать, но я меньше этой девочки, наверное, на целую голову. Они высокие, у них широкий шаг, и мы, как приклеенные, стараемся за ними успеть.
Под траурными плитами — земля, собранная из 23 концлагерей, действовавших на территории Латвии. Под остальными плитами, по которым мы движемся, — земля детского концентрационного лагеря «Куртенгоф» (по немецки Lager Kurtenhof), под городом Саласпилс, возникшего в октябре 1941 года и сожженного нацистами летом 1944 года.
Вокруг просторы зеленых газонов, не подозревающих, что здесь было.
Вокруг просторы подстриженной травы, напоминающей головы узников с фотографий нацистов.
Впереди — памятник и каменные кубы с надписями.
Иду, но шаги даются с трудом. Вокруг мерещатся бараки, стоны, крики и гортанные звуки немецкой речи. Фабрика смерти на минуту восстает из праха, раскрывает двери бараков, блоки для отбора детской крови для фронта, а также пыток и медицинских опытов с мышьяком и ампутацией конечностей без обезболивания.
Да, чуть не упустил, «Куртенгоф» еще использовал два «газвагена» — это автомобили с газовыми камерами, куда плотно сажали женщин, стариков, детей — подышать выхлопными газами.
Оглядываюсь, стою один посреди этого поля — бульдозеры в шестьдесят первом вычистили развалины бараков, остовы печей и куски арматуры, сравняли все бугры над ямами с трупами женщин и детей. Осталось только испачканное небо — его бульдозером не очистишь.
Оглядываюсь — ловлю себя на мысли, что ищу цветы. Почему именно цветы? А что еще должно вырасти, если здесь погибали дети.
Догоняю ту девушку — слежу за ее взглядом, неуклюжими жестами. Она уже стоит в полосатой робе, и не только она — мы все узники Саласпилса, только тридцать пять лет спустя.
Смотрю на фотографию. Концентрационный лагерь «Auschwitz-Birkenau» немного покрылся снегом.
Еще через тридцать семь лет, в 2019-м, я случайно узнаю, что в такой же концлагерь (Auschwitz-Birkenau) 13 декабря 1942 года, под звуки лагерного оркестра, привезли полек, и среди них женщину с четырнадцатилетней дочерью.
Девочку звали Чеслава Квока, маму — Катаржина. Я сразу вспомнил тот образ, что явился мне в Саласпилсе. Есть ли какая-то связь?
Их построили на Лагерштрассе, и стали расталкивать в разные стороны. …Мать, увидевшая свою дочь в другой колонне, сразу сдала, и не могла прийти в себя. Будто что-то вырвали изнутри. Мозги не работали — работало сердце — оно чувствует то, что невозможно осознавать. Она проживет еще два месяца. Дочь переживет мать на один месяц.
Был декабрь, стояли морозы, и вдруг нацисты всех жителей маленькой деревни Wólka Złojecka, что на востоке Польши, выгнали из домов и привели, как скот к грузовым машинам.
Интуиция подсказывала ей, что с домом она простилась навсегда, их собрали как мусор, а с мусором долго не церемонятся, а значит, скоро прощание с жизнью, но как же ее девочка? Ее улыбчивая Чеславочка. Что они сделают с ней? Nie! Nie!! Nie!!! Думать об этом она была уже не в силах. Ее ожидала каторжная работа по рытью ям, укладыванию камней, несмотря на зимнюю стужу и ветер. …В скромных списках тех, кто выжил, ее имени не окажется.
…Когда их оторвали друг от друга, Чеслава ничего не видела перед собой — только глаза матери. Потом, собрав в группу детей, их стригли, как овец, потом раздели догола и повели в душевую, потом толпу затолкали в барак, где стоял промозглый холод и воняло сырой одеждой — переодели. Ей достались штаны и роба на три размера больше. Выдали «гольцшуе» — деревянные башмаки. И начали накалывать пятизначные номера на руку. Сначала карандашом писали, а потом такими сдвоенными иголками, обмотанными нитками, кололи. Дети, каким-то пятым чувством поняли — им отсюда не выйти.
На единственной фотографии из концлагеря Чеслава сидит в ссадинах, ее побила надзирательница Аушвица, по немецки должность звучит как die Aufseherin. А как по-дьявольски? За что побила девочку? По ее мнению, за недостаточную покорность. Поэтому единственная фотография девочки, которая придет к своим палачам в их снах, иначе не бывает, будет не совсем…, их узница сидит с заплаканным лицом, с разбитой губой.
«Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей»
Она потеряла свой дом, свой полянку, свой лес, свои волосы и одежду, свое имя, и получила… номер.
Она боялась потерять своего Бога. Чувствовала, как ускользает Бог.
Во время переходов между бараками нацистов, она увидела других детей в лагере, с белыми лицами и прозрачной кожей — тонкой, пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости.
— Христос! Дева Мария! Вы где? Вы остались там, в костеле? Но как
