Послания Владимира жизни с пути к истине - Владимир Гольцшмидт

Никакой официальной программы обычно не было, попросту решали в директорской, что публики достаточно, можно начать выступления и Гольцшмидт отправлялся на эстраду поучать «опрощению жизни»… <…> Из актеров постоянно выступала в кафе А. Р. Гольцшмидт, концертная певица, обладавшая очень приятным небольшим голосом, Елена Бучинская и Аристарх Климов. И Климов, и Анна Гольцшмидт пели незатейливые лирические романсики, ничего общего ни с футуризмом, ни с новым искусством не имевшие. <…>

Маяковский, единственный из китов, одевался без особого чудачества. Он ходил в черном костюме, с красным шарфом вместо галстука. О Гольцшмидте я уже и не говорю, этот всегда был одет, или, вернее сказать раздет, более, чем оригинально <…>

Я не буду говорить здесь о целом ряде вечеров и лекций В. Гольцшмидта с разбиванием досок и участием А. Р. Гольцшмидт и Елены Бучинской <…>

Из «экстраординарно-футуристических» вечеров в самом кафе поэтов наиболее памятны: — «Маскарад» и «Состязание на кубок кафе поэтов». К маскараду готовились мы долго и напряженно. Все хотели явиться в костюмах. В результате же костюмированных почти не было. Бурлюк пришел в какой-то шутовской кофте с намалеванным цветком на щеке; Гольцшмидт, как мать родила, но зато загримированный в коричневый цвет, с браслетами, медальонами, звериной шкурой вместо фигового листика и в сандалиях — зрелище было в достаточной мере занятное. <…> Трагикомедия с выборами «короля поэтов» навела В. Р. Гольцшмидта на мысль устроить в начале февраля 1918 года, состязание молодых поэтов на приз: «Кубок кафе поэтов». Киты от состязания были устранены. Участие в нем, насколько помнится, приняли Н. Поплавская, Н. де Гурно, М. Кларк, Е. Панайотти, С. Заров, А. Климов, А. Кусиков, В. Королевич, Н. Кугушева, С. Тиванов, Л. Моносзон, Д. Бурлюк (причисленный к молодежи), я и некоторые другие <…> Приз — «серебряный кубок» случайно получил поэт «португалец» Юрий Вилиардо, затмивший нас рядом горячих и красочных стихотворений посвященных солнцу.

Н. Захаров-Мэнский. Как поэты вышли на улицу (Отрывки из дневника и воспоминаний о быте московских поэтов в кофейный период русской литературы). Часть Iая (1917–1918 г.). РГБ, ф. 653, карт. 48., ед. хр. 5.

В Б. аудит. Полит. муз. в субб., 30 дек., в 7 ч. веч., состоится ЕЛКА ФУТУРИСТОВ, с участ. Давида Бурлюка, Владимира Гольцшмидта, Василия Каменского, Владимира Маяковского и др. Вакханалия. Стихи. Речи. Парадоксы. Открытия. Возможности. Качания. Предсказания. Рычания. Хохот. Жел. прин. уч. в украш. елки фут. приг. за 1 ч. с собств. игруш. Бил. прод. у швейц. Полит. муз. и в маг. Вольфа.

Русские ведомости. 1917. № 275. 24 декабря (6 января).

Я развыступался. Была «Елка футуристов» в Политехническом. Народищу было, как на советской демонстрации. К началу вечера выяснилось, что из 4-х объявленных на афише не будет Бурлюка, Каменского, а Гольцшмидт отказывается. Вертел ручку сам. Жутко вспомнить.

Письма Маяковского к Л. Ю. Брик. Новое о Маяковском. М., 1958. — (Литературное наследство. Т. 65).

Они появились в России года за два до войны, как зловещие вестники нависающей катастрофы. Они ходили по улицам в полосатых кофтах и с разрисованными лицами; веселились, когда обыватели приходили в ужас от их стишков, написанных одними звуками (слова, а тем более смысл, они отрицали), от их «беспредметных» картин, изображавших пятна, буквы, крючки, с вклеенными кусками обой и газет. Одно время они помещали в полотна деревянные ложки, подошвы, трубки и пр.

Это были прожорливые молодые люди, с великолепными желудками и крепкими челюстями. Один из них — «учитель жизни» — для доказательства своей мужской силы всенародно ломал на голове доски и в особых прокламациях призывал девушек отрешиться от предрассудков, предлагая им свои услуги. (Год тому назад я его видел в Москве, он был в шелковой блузе, в золотых браслетах, в серьгах, и с волосами, обсыпанными серебряной пудрой.)

А. Толстой. Торжествующее искусство. Общее дело. Париж, 1919. 7 сентября.

Ежедневное выступление футуристов Давида Бурлюка, Владимира Гольцшмидта, Владимира Маяковского, Василия Каменского и друзей искусства. ЭСТРАДА ВСЕМ!!! Программа с 9 до 1 ч.н.

Наше время. 1918. № 30. 19 (6) февраля.

Кафе поначалу субсидировалось московским булочником Филипповым. Этого булочника приручал Бурлюк, воспитывая из него мецената. Булочник оказался податлив. Он производил на досуге стихи. В стихах чувствовалось влияние Каменского. Булочник издал на плотнейшей бумаге внушительный сборник «Мой дар». Дар был анонимным. Впоследствии, за спиной всех поэтов, кафе откупил примазавшийся к футуризму, величавший себя «футуристом жизни», некий Владимир Г<ольцшмидт>. Это была одна из ловких операций проповедника «солнечной жизни». Он поставил всех перед совершившимся фактом, одним ударом заняв главные позиции. Помимо старшей сестры его, оперной певицы, еще раньше подрабатывавшей в кафе, за буфетной стойкой появилась его мамаша, за кассу села младшая сестра. В тот вечер Маяковский был мрачен. Обрушился на спекулянтов в искусстве. Г<ольцшмидт> пробовал защищаться, жаловался, что никто его не понимает. Публика недоумевала, не зная, из-за чего заварился спор. Бурлюк умиротворял Маяковского, убеждая не срывать сезон.

Но кто бы ни владел предприятием, хозяйство строилось так: было несколько постоянных сотрудников, обслуживавших каждый вечер эстраду. Поэты — Маяковский, Каменский, Бурлюк. Вышеупомянутая певица, «поэт-певец» Аристарх Климов. В этот штат включился и я.

С. Спасский. Москва. В. Маяковский в воспоминаниях современников. М., 1963.

Кафе поэтов помещалось в полуподвале, кажется, в бывшей прачечной. В длинной, с нависшими над головами сводами и грубо размалеванными стенами комнате стояли простые столы. В конце возвышалась сколоченная из досок небольшая эстрада. С эстрады читались стихи и пелись песенки. За столами сидела разношерстная публика, больше солидные присяжные поверенные с совсем не солидными дамами, и наслаждалась не столько заумной поэзией, сколько ожиданием скандала и подававшимся на стол жареным гусем или индейкой с проперченной красной капустой. <…> К тому времени, когда я впервые забрел в кафе поэтов, оно было откуплено неким Гольцшмидтом. Старшая сестра его, оперная певица, давно подвизалась в футуристическом кафе, и он, посадив младшую в кассу, а мать за буфетную стойку, сделал его как бы семейной своей собственностью. Из поэтов постоянно бывали в кафе Маяковский, Каменский и Бурлюк.

Ни Бурлюка, ни его знаменитого лорнета я на Настасьинском не примечал. Зато сразу запомнил здоровенного мужчину с густо напудренным лицом и оголенной грудью. Это и был Владимир Гольцшмидт. Называл он себя «футуристом жизни», но не мог толком объяснить, что это значит, как и того, почему ему необходимо дамское декольте. <…> На Настасьинском я побывал несколько раз. Конечно, меня привлекал не Гольцшмидт, а выступавшие там поэты, в доверие к которым втерся этот проходимец.

И. Кремлев. На литературном посту. Воспоминания. М., 1968.

Красный сводчатый кабачок, вымазанный пестрыми зигзагами футуристов. Кабачок, где полуобнаженные женщины и девушки, с лицами, размалеванными, как вывески гостиниц, мешались с буржуазными любопытствующими дамами, пьяными солдатами и напудренными dandy. Гольдшмидт, ломающий о свою голову доску, одетый в красный муар, а иногда совсем обнаженный, выкрашенный в коричневую краску «под негра», проповедует здесь «Радости тела».

В. Королевич. Ярмарка поэзии. Московское Carte-Postale. Южный край. Харьков, 1918. 12 июля.

Оживлял публику также Гольцшмидт; на афишах он именовался «футуристом жизни», стихов не писал, а золотил порошком два локона на голове, отличался необычайной силой, ломал доски и вышибал из кафе скандалистов. <…> В «Кафе поэтов» я довольно часто бывал, даже как-то выступил и получил от Гольцшмидта причитавшиеся мне за это деньги.

И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. Воспоминания в трех томах. Т. I. М., 1990.

Проповедник выходил в яркой шелковой рубахе с глубоким декольте. Шея его действительно была крепкой. Да и весь он выглядел могуче. <…> Тут же на лекции демонстрировал он дыхание, позволявшее сохранять тепло. Совсем ни к селу ни к городу читал стихи, преимущественно Каменского. Впрочем, и одно свое, воспевающее его собственные качества. Но главный, центральный номер преподносился в конце. Г<ольцшмидт> брал деревянную доску. Публика призывалась к молчанию. Г<ольцшмидт> громко и долго дышал. И вдруг хлопал себя доскою о темя. Все вскрикивали. Доска раскалывалась на две. Аплодисменты. Г<ольцшмидт> стоял гордо. Во всеуслышанье сообщал свой адрес. Желающих поздороветь просил обращаться к нему.