Кавалер дю Ландро - Жорж Бордонов

Но всего этого Ландро был лишен. Его тело Адониса не будоражило кипение молодой крови. Он был просто заурядным молодым человеком, похожим на других, и старался не выделяться ни в чем. Охотился, потому что этим занимались его товарищи, ездил верхом, потому что люди его круга не ходили пешком, у него даже не было желания достичь в этом искусстве совершенства. Ландро жалел, что не является больше владельцем Нуайе, потому что об этом ему часто напоминали. Он читал, поскольку считалось хорошим тоном говорить о литературе, отвечал выражением симпатии на хорошее к себе отношение и со стороны казался даже приветливым. Между тем сердце его было холодно ко всем, исключая, может быть, Форестьера. Молодой человек испытывал к старику нечто вроде привязанности, возможно, привнесенной откуда-то, но откуда именно — он забыл. Еще его интересовала судьба отца. Единственное письмо, которое он получил из России, чудом дошло до него, минуя полицию и цензуру. Ничто не задевало его душу. Страшные события в Нуайе и на мельницах в Бурнье заглушили его чувства, заморозили сердце. По словам аббата Гишто, священника-врача, у него была частичная потеря «чувствительности нервов». Проведя в седле целый день и еле держась на коне, он не «чувствовал» усталости. Как не чувствовал холод или дождь. Однажды в лесу низко расположенной веткой его на всем скаку сбросило с лошади. Поднявшись и осмотрев свое тело, он снова как ни в чем не бывало сел в седло и продолжил свой путь. А сколько было у него синяков! Получив на охоте удар от раненого кабана, он с шутками вернулся в Сурди: оказалось — его сапог был полон крови! Но пойдем дальше. Война в Вандее, общие испытания, разделенные несчастья установили между крестьянами и владельцами поместий более чем на столетие отношения согласия, добровольно поддерживаемые первыми и накладывавшие строгие обязательства на вторых. Сложившиеся отношения напоминали, если я не ошибаюсь, мистическую связь эпохи раннего феодализма. Юбер понимал это. Он принимал выражение почтения со стороны крестьян, допуская легкую фамильярность с их стороны. Ему нравилось, когда его называли «наш молодой хозяин», что являлось признаком приязни и даже любви к нему этих простых людей. Но любил ли их он? Даже в этой области шевалье сравнивал себя с наследниками погибших офицеров королевской армии. Ему не приходила в голову мысль, что однажды эта преданность может ему пригодиться. Форестьер, каким бы неотесанным и грубоватым он ни казался, прекрасно все понимал. Он говорил: «Ничто не может на него повлиять. Ничто не трогает его. Ни жара, ни холод. Он спит бодрствуя и бодрствует во сне». Пребывая постоянно в этом состоянии абсолютной нечувствительности, Юбер дю Ландро считал, что эта пустота, эта тишина и есть жизнь! «Терпение, — говорил Форестьер, — его час пробьет!»

Конечно, образ жизни, принятый в Сурди, не располагал к веселью. Дом был наполнен воспоминаниями, атмосферой траура и неспешности. Его посещали только священники и монахини. Гостиная напоминала храм, посвященный г-ну Сурди, зарубленному гусарами Марсо. Большое распятие Христа из слоновой кости на эбонитовом кресте возвышалось над портретом покойного. Внизу вдова прикрепила его саблю и пистолеты. Портрет был посмертный и изображал офицера, каким он, возможно, мечтал бы быть, а не того, каким он в действительности был: в коническом шлеме с позолоченными галунами, с плюмажем, достойным Генриха IV, в рединготе, расшитом лилиями, в замшевых коротких штанах, гусарских сапогах, с позолоченным поясом и генеральской шпагой! Каждый день глядя на эту помпезную фигуру и рассказывая о своем муже, мадам Сурди сама уверовала в исключительную роль, которую она приписывала ему в защите короля и отечества. Форестьер, который был с ним знаком и видел в деле, так говорил о нем: «Отважен, я не отрицаю, и даже до безрассудства, но только в компании за столом!» Однако на полотне г-н Сурди ведет за собой в атаку отряд крестьян в остроконечных шапках. Артиллерийская батарея за ними окутана дымом от залпа по предполагаемым республиканским батальонам. Художник, мало осведомленный в военном деле и вдохновленный мадам Сурди, снабдил вандейскую армию пушками Грибоваля. Так и пишется пером и кистью история, а если кто присмотрится чуть пристальнее и заметит некоторые несуразности — его тут же посчитают педантом!

Каждый вечер, после ужина, все собираются под портретом. Мадам Сурди, в своем вечном черном платье безутешной вдовы, «оживленном» кружевами, с высокой прической времен Марии-Антуанетты, но с вплетенными в волосы серебряными нитями. Элизабет, ее дочь, в белом платье со скромными воланчиками и шалью на плечах. Юбер дю Ландро в голубом рединготе с черным велюровым воротником и в пикейном жилете, расшитом цветами. Его галстук уже тогда был завязан в небрежный асимметричный узел. Мадам Сурди садилась за вышивание. Не имея богатого воображения, она без конца вышивала фамильный герб Сурди с левретками, лилиями и девизом на ленте. Ее произведения вскоре заполнили весь дом. Они украшали спинки кресел, панно ширм, экраны камина и полотенца. Она изменила своему обычаю только один раз, для Юбера, решив подарить ему вышитые домашние туфли, изобразила на них шпоры из фамильного герба Ландро. Это пристрастие бедной женщины к геральдике можно извинить, но молодого Ландро это немного смущало. Он спрашивал себя: почему герб Ландро был так аскетично прост, почти беден: без лент и мишуры, без левреток и девиза? Если быть точным, то, поставив вопрос и не найдя ответа, он вскоре забывал об этом. Как и все остальное, этот вопрос не имел большого значения для него, не стоил времени для размышлений. Зачем забивать себе голову, переживать, беспокоиться по таким пустякам? Так и проходили вечера. Мадам Сурди вышивала, Элизабет играла на спинете и пела. Если дамы просили молодого Ландро почитать что-нибудь вслух, он выполнял их просьбу.

Маленькая девочка выросла и стала очаровательной девушкой. Однако она сохранила свои задорные детские ямочки на щеках и была так прелестна, так естественна со своим спинетом, расписанным розами и пастушками (найденным однажды в подвале), как раньше, в Ублоньер, и платье маленькой крестьянки. Надо было быть Юбером, чтобы не замечать ее красоты, благородной осанки и внимательного, серьезного взгляда. Может быть, он не замечал этого потому, что после переезда из Ублоньер в Сурди все время жил рядом. Они вместе играли, вместе учились, вместе росли. Юбер воспринимал ее как свою сестру-близнеца. Он глядел на нее, но ее не видел, считал ее своей собственностью, хотя она этого и не знала. Не потому, что он ее не уважал или не любил: наоборот, он часто дрался, защищая ее! Но, привычка — мать слепоты: шарм ее прелестного лица, волнующего голоса, гибкость молодого тела, счастье, которое оно обещало, ускользали от его внимания. Нельзя сказать, что он был уж совсем бесчувственным, но он постоянно ошибался в природе тех уз, что их связывали. Если его просили спеть, то он думал, что из-за музыки или понравившихся слов, а не потому, что хотят услышать его голос. Можно привести множество примеров такой странной непонятливости.

Его товарищи поддразнивали его по этому поводу, при этом часто не соблюдая приличий. Они смеялись над тем, что он «упускает случай», а сами мечтали провести хотя бы один вечер в Сурди с Элизабет наедине и не смели надеяться на приглашение. Он же не понимал их намеков. Повесы считали, что он притворяется. «Он хочет казаться ослом, чтобы иметь свою порцию отрубей», — говорил молодой Тэнги, которого прозвали Онезиппом. Ландро имел «свою порцию отрубей», не будучи «ослом», но он не чувствовал их вкуса…

В этом еще одна его особенность. Те волнения любви, которые присущи молодости, у него отсутствовали. Он не догадывался о том, что такое любовь. Весенними вечерами, когда сама земля дышит ею, когда птицы, звери, травы, цветы, насекомые — все живое испытывает томление и страсть, шевалье сохранял полное спокойствие и безразличную уравновешенность. Однажды благоуханным весенним вечером он сидел рядом с Элизабет на скамейке под высоким тисом. Она напевала «Махровую фиалку» — ту песенку, которую любили петь солдаты девяносто третьего, возвращаясь в свой лагерь после «стычки»:

Есть милая подружка у меня,Да пути до нее три дня.Как хочу я ей весть передать!Да не знаю, с кем же ее послать.

Голова Юбера покачивалась в такт мелодии, пальцы его отстукивали ритм по голенищу сапога.

Жаворонок звонкий, весточку тебе вручаю!Пусть о милой целый мир узнает.Соловушка, лети на ясный светИ передай любимой мой привет!

Случайно или намеренно, а может, под влиянием огненно-золотого заката и дурманящего запаха скошенного сена, долетавшего с полей, Элизабет взяла шевалье за руку. Он ее не убрал, но его бровь смешно поднялась.