Час звезды - Клариси Лиспектор

— Я мокрая, потому что села на мокрую скамейку.

И он ничего не понял. И Макабеа автоматически вознесла благодарственную молитву. Это не было молитвой Богу, просто она повторяла то, чему ее учили в детстве.

— Жираф такой элегантный, правда?

— Глупости, животные не бывают элегантными.

Макабеа завидовала жирафу, который так высоко парил в воздухе. Заметив, что ее комментарии о животных не обрадовали Олимпико, она решила переменить тему:

— В  «Радио-Часах» сказали одно слово, которое показалось мне таким изысканным — мимикрия.

Олимпико с подозрением посмотрел на нее:

— Разве порядочные девушки говорят о таких вещах? Знаешь, к чему это приводит? На Манге полно девиц, которые задают подобные вопросы.

— Манге — это пригород?

— Манге — это дурное место, туда ходят только мужчины. Ты не поймешь, но я тебе скажу одну вещь: еще встречаются дешевые женщины. Ты стоила мне дешево, одну чашку кофе. Я не буду больше на тебя тратиться, хорошо?

Она подумала: я не стою того, чтобы он за меня платил, ведь я описалась.

После дождя в Зоологическом саду Олимпико уже не был прежним: он вышел из себя. И позабыв о том, что сам говорил мало, как и подобает серьезному человеку, упрекнул Макабею:

— Черт побери! Ты же рта не раскрыла. Тебе что, не о чем слова сказать?

Тогда, расстроившись, она сказала:

— Слушай, император Карл Великий звался в своей стране Каролус! А ты знаешь, что муха летает так быстро, что, если бы она летала по прямой, то облетела бы земной шар за 28 дней.

— Это ложь!

— Вовсе нет, клянусь чистотой своей души, я слышала это по радио!

— Все равно не верю.

— Умереть мне на этом месте, если я вру. Пусть мои родители горят в аду, если я тебя обманываю.

— Посмотрим, останешься ли ты жива. Слушай, ты прикидываешься или на самом деле такая дура?

— Я не знаю, какая я, считаю, что я немного… Я хочу сказать, что я не очень хорошо знаю, кто я на самом деле.

— Но ты, по крайней мере, знаешь, что тебя зовут Макабеа.

— Это так. Но я не знаю, что внутри моего имени. Знаю только, что я никогда не была важной персоной.

— Так вот, запомни, обо мне еще напечатают в газетах, и мое имя станет известно всему миру.

Макабеа сказала Олимпико:

— Знаешь, на нашей улице есть петух, и он поет по утрам.

— Для чего ты выдумываешь все эти глупости?

— Клянусь, это правда. Пусть моя мать умрет, если я вру.

— А разве твоя мать не умерла?

— Ах, да … Правда…

(А я? Я, тот, кто рассказывает эту историю, которая не случилась ни со мной, ни с одним из тех, кого я знаю? Я ошарашен этой правдой. Неужели мой долг, причиняющий мне такую боль, в том, чтобы угадать во плоти ту правду, которую никто не хочет различать? И если я знаю о Макабее почти все, то это потому, что я случайно поймал взгляд одной изможденной девушки с северо-востока. Она послала мне этот быстрый взгляд всем телом. Что касается Олимпико, мне надо мысленно сфотографировать его лицо — ведь когда человека застают врасплох и рассматривают без предубеждений, его лицо говорит почти все.) Но теперь я опять исчезаю и возвращаюсь к этим двоим, которые силою обстоятельств были существами не совсем материальными.

Но я еще не объяснил Олимпико как следует. Он вышел из сертана Параибы и обладал стойкостью, рожденной любовью к этой иссохшей, потрескавшейся от засухи земле. Олимпико никогда не расставался с баночкой душистого вазелина, купленной на базаре в Параибе, и расческой. Он густо смазывал вазелином свои черные волосы, не подозревая, что эта слипшаяся сальная копна вызывает отвращение у кариок[11]. Он с рождения прокалился на солнце и был тверд как сухая ветка или камень, лежащий на солнцепеке. Олимпико мог спастись скорее, чем Макабеа, потому что совсем не случайно убил человека, своего врага, вонзив в укромном месте нож ему в печень. Он хранил это происшествие в абсолютной тайне, и этот секрет придавал ему силы. Олимпико был задирой. Но у него была одна слабость — похороны. Иногда он по три раза в неделю ходил на похороны незнакомых людей, извещения о которых он находил в газетах, особенно в «О Dia», и его глаза наполнялись слезами. Да, это был его недостаток, но у кого их нет. Та неделя, когда он не был на похоронах, была для него потерянной. Этот человек, даже если он был сумасшедшим, всегда знал, чего он хочет. А если он не был сумасшедшим — дело другое.

Макабеа, напротив, была продуктом пересечения «чего» с «почему». Поистине, казалось, что она родилась от какой-то пустой идеи голодных родителей. Олимпико, по крайней мере, воровал все, что под руку попадет, и даже из будки, в которой ночевал. Совершенное убийство и кражи делали его человеком значительным, придавали вес, он чувствовал себя не кем-нибудь, а человеком чести. Олимпико мог спастись скорее, чем Макабеа, еще и потому, что очень талантливо умел рисовать смешные карикатуры на сильных мира сего, чьи фотографии печатают в газетах. Это было его местью. Один единственный раз он был добр с Макабеей, когда пообещал ей найти работу на металлургическом заводе, если ее уволят. Она приняла это обещание как незаслуженную радость (взрыв), потому что там она нашла бы единственную настоящую связь с миром: самого Олимпико. Но Макабеа обычно не беспокоилась о будущем: иметь будущее — непозволительная роскошь. Однажды Макабеа услышала по радио, что население земного шара — около 7 миллиардов. И она почувствовала себя потерянной. Но поскольку Макабеа умела во всем находить счастье, она скоро утешилась: вероятно, эти 7 миллиардов живут для того, чтобы помочь ей.

Макабеа любила фильмы ужасов и мюзиклы. Больше всего ей нравились повешенные женщины и выстрелы в сердце. По сути дела, Макабеа была самоубийцей, даже не зная об этом, хотя она никогда не покушалась на свою жизнь. Дело в том, что ее жизнь была такая пресная, как черствый хлеб без масла. В то время как Олимпико был дьявольски живуч и обладал ценным семенем, у Макабеи, как уже было сказано (или не было?) яичники были сморщенные, как вареный гриб. Ах, если бы я смог вмешаться в жизнь этой девушки, как следует вымыть ее, налить тарелку горячего супа и поцеловать в лоб перед сном. И сделать так, чтобы, проснувшись, она почувствовала, какая это отличная штука — жизнь.

По правде говоря, Олимпико никогда даже не делал вида, что ему нравится ухаживать за Макабеей — это я понял только сейчас. Возможно, он видел, что в Макабее не было расовой силы, она была третьего сорта. Зато когда он увидел Глорию, сослуживицу Макабеи, он сразу почувствовал в ней класс. В ее жилах текло хорошее португальское вино и кровь беглого раба. Хотя она была белой, но при ходьбе покачивала бедрами, как мулатка. Она осветляла до желточно желтого цвета свои кудрявые волосы, корни которых всегда оставались темными. Но даже так она становилась блондинкой и поднималась на ступеньку выше в глазах Олимпико. Кроме того, у Глории было еще одно преимущество, которым житель северо-востока не мог пренебречь: когда Макабеа знакомила их, Глория сказала, что «она кариока до мозга костей». И хотя Олимпико не знал, что значит «до мозга костей», он понял, что Глория принадлежит к привилегированному классу южан. Оценивая Глорию, Олимпико скоро пришел к выводу, что она некрасива, но хорошо откормлена. И этот факт сделал ее товаром высокого качества.

В это время его чувства к Макабее остыли и превратились в рутину, хотя они никогда и не были горячими.

Олимпико часто не приходил на свидания. Но для Макабеи он был возлюбленным. И она думала только о том дне, когда он захочет стать женихом. И жениться.

Из разговоров Олимпико узнал, что у Глории есть отец, мать и горячая пища в определенные часы. Олимпико просто пришел в экстаз, когда узнал, что ее отец работает в мясной лавке. Он догадывался, что Глория будет очень плодовитой, в то время как Макабеа, казалось, несла в себе свою собственную смерть.

Да, забыл сказать об одном факте, поистине удивительном: в жалком, почти увядшем теле Макабеи безграничное дыхание жизни было таким сильным и таким богатым, как у беременной девственницы, оплодотворенной партеногенезом; она видела сумасшедшие сны, в которых появлялись громадные доисторические животные, словно она жила в эпоху, далекую от нашего кровавого времени.

Случилось так (взрыв), что Олимпико внезапно порвал всякие отношения с Макабеей. Эти отношения, возможно странные, были, тем не менее, слабым подобием любви. И вот Олимпико заявил ей, что встретил другую девушку, и что эта девушка — Глория. (Взрыв). Макабеа прекрасно видела, что творится с Олимпико и Глорией: они целовались взглядом.

Глядя в невыразительное лицо Макабеи, Олимпико захотелось даже сказать ей какую-нибудь любезность, чтобы смягчить прощание навсегда. И поэтому он сказал:

— Ты, Макабеа, как волос в супе. Тебя не хочется съесть. Прости, если я тебя обидел, но это правда. Ты обиделась?