ТСЖ «Золотые купола»: Московский комикс - Ната Хаммер

Про то, что ее последний ребенок — младшенький Костя — был результатом клонирования, не знал даже американский президент. Личные тайны Люба держала строго при себе. Муж провез его через границу в своем желудке, как наркокурьеры провозят опасный груз. Американцы тогда приняли закон против клонирования человека, но Никита Сергеевич — истинный гуманист — не мог убить плоть, выращенную из собственного сперматозоида.

Люба подняла мужа среди американской ночи. Выслушав жену, Никита посоветовал организовать поимку крысы и проверить ее на бешенство. «Это нереально!» — простонала Люба. «Зато уколы от бешенства реальные и очень болезненные!» — резонно отчеканил Никита Сергеевич и отключился. Подумав, Любка отправилась к вещунье Пелагее — ведь находила же она ее средненького, заблудившегося в дебрях подземного паркинга. Подойдя к заветной избушке, Люба постучала. Тишина. Она заглянула в оконце. Избушка была пуста. «Может, к Додику обедать пошла?» — подумала Люба и отправилась в «Голубой Севан».

Зал «Голубого Севана» был полон. Бизнес-ланчи Додика пользовались популярностью у высшего эшелона тружеников многочисленных офисов, расположенных в «Куполах». Но Пелагеи там не было. Люба попыталась разыскать ее по телефону. Она оказалась вне зоны доступа. Это было странно — Пелагея позиционировала свою доступность как особое конкурентное преимущество перед другими участниками экстрасенсорного рынка. Оповестив всю заинтересованную общественность эсэмэской о том, что Пелагея отсутствует на рабочем месте в приемные часы, Любовь Мухаммедовна решительно похромала к ее главному сопернику по «Битве экстрасенсов» — бабушке Сурай в глинобитную хижину на берегу Старицы.

Сурай точила мясницкий нож — главный атрибут ее экстрасенсорности. На столе лежали остатки ланча: нарезка из бастурмы и лаваш. «Нож татчу — вусех излетчу», — приговарила она в процессе заточки. Увидев Любу, она жестом пригласила ее сесть, не прерывая ритуал.

— Не нада гаварить. Так выжу, всо выжу. Зверя тебя укусила, зверя белая, ни балшая — ни маленькая. Найти зверю хочешь. Ни ыщи. Беса в ней нет. Бес в ее хазяйке.

— Так она что, домашняя, значит?

— Зверя дамашняя. Пагулять проста вышила. А пестрый шеловек ее схаватыл и внис галавой йок!

— Садист!

Люба вышла от Сурай со смешанным чувством возмущения и облегчения. Облегчения от того, что крыса не бешеная, и возмущения от антизвериного поведения «пестрого» человека. Она даже не стала уточнять у Сурай, как зовут этого звероненавистника. В «Золотых куполах» жил только один пестрый — это был исколотый татуировками от ушей до рудиментарного хвоста Тимофей Бухтияров.

Помимо Центра по разведению сплетен Люба активно работала в местном отделении Общества защиты прав животных и остро реагировала на всякое ущемление звериных прав. Сейчас она была в особом негодовании. Довести невинное домашнее животное до такого крайнего состояния! В ее голове быстро сложился план мести.

Она направилась в подземный паркинг, по пути набивая в телефоне текст: «В комплексе выявлена бешеная баба, имя неизвестно, укусы смертельны. Наш сосед Бухтияров — насильник и садист. Сурай использует священный нож для нарезки мяса».

13 апреля, примерно в 14 час. 30 мин

Тимон Наколотый

Тимофей Янусович Бухтияров (тусовочное имя Тим Бухту) проснулся с первыми лучами солнца, заглянувшими в окно его спальни. Поскольку окна спальни смотрели на запад, Тимон понял, что обеденное время он уже проспал. Весеннее солнце весело играло на его ручных змеях, грудных драконах и шейном лимфадените, по поводу которого он уже записался сегодня на прием к доктору Лору.

Тимон поднялся с ложа, застланного тигрово-полосатым бельем, надел трусы в леопардовое пятнышко и зебристую майку, оставляющую открытыми большую часть его нательных фресок, натянул штаны — невысоко, чтобы видна была надпись «Рич» на его пятнистых ягодицах, прихватил куртку из кожи слона, сунул ноги в крокодильи сапоги на высоком каблуке и раскоряченной походкой — так, чтобы случайно не упали обвисшие между ног джинсы, — зашагал к лифту, натягивая на ходу мотоциклетную каску с рогами антилопы.

Страстью Тимона были мотоцацки; он коллекционировал их. У него были и рейсер «хонда», и чоппер «ямаха», и даже король дорог — «харлей», хотя ноги коротышки Тимона и не доставали до его подножки. Восемь месяцев в году мотоциклы стояли грустным строем вдоль стенки паркинга и ждали погоды. А Тимон тем временем позорно ездил в закрытом пространстве распальцованных машин. Но вот наконец в Москву возвращались перелетные птицы, и стальные красавицы Тимона, услышав сквозь вентиляционные шахты паркинга призывные крики сестер, рвались на потеплевшую волю. В этом году, однако, Тимон открыл сезон слишком рано, простудил открытые всем ветрам почки и заработал шейный лимфаденит.

Тимон был баловнем судьбы и отца. Мама, строгая и неумолимая учительница музыки Фрида Зиновьевна, все его бурное детство не оставляла попыток воспитать сына в трудовых еврейских традициях. Но его буйное татарское наследие бунтовало внутри и вырывалось наружу.

— Смотрите, что творит этот ребенок, — возмущался дедушка Зяма в пять Тимоновых лет. — Он выдернул из скрипочки струны и привязал ими инструмент к хвосту нашей кошки.

— Смотрите, что творит этот ребенок, — возмущался дедушка Зяма в десять Тимоновых лет. — Он затащил в мой гараж двух созрелых девиц и тискал их за мягкие места.

— Смотрите, что творит этот ребенок, — возмущался дедушка Зяма в пятнадцать Тимоновых лет. — Ему выпало счастье поехать в Америку и увидеть цивилизацию, а он снюхался там с обезьянами и теперь крутится юлой на собственном черепе.

В общем, с цивилизованной еврейской стороной у Тимофея не сложилось. Ему в себе больше нравилась дикая татарская. Его папа Янус тоже пытался дать ему образование, сначала в России, потом в Америке. Но к наукам Тимон был безнадежно глух. В конце концов папа отступил от изначального плана, купил сынуле квартирку в «Куполах», место на «Фабрике звезд» и позволил жить в свое удовольствие, чего Тимофей и добивался с первого младенческого крика.

Тимон спускался в лифте, делая в уме сложный выбор — какую бы из своих птичек сейчас оседлать, какая больше подойдет к его прикиду и настроению. К первому этажу он остановился на чопорном чопере — не пристало подрулить к клинике доктора Лора, что в соседнем корпусе, до которого нужно было преодолеть пять «лежачих полицейских», на скоростном рейсере. «Ласточки мои, — мысленно обращался к оставшимся без внимания мотоцацкам страстный Тимон. — Не грустите, я всех вас скоро оседлаю.»

Сердце его почувствовало неладное издалека. Он схватил двумя руками штаны у бедер и, насколько позволяли каблуки, рысью поскакал к месту парковки. Его ласточки грустно стояли у стены с открученными головками передних фар и раздавленными хвостами задних подфарников. У «харлея» к тому же было истерзано все сидение. Оценив степень надругательства, Тимон зарыдал. Когда же он заметил колотые раны на шинах своих девочек, он почувствовал, что земля уходит из-под окаблученных ног. Тимофей побледнел и упал в обморок.

13 апреля, 15 часов ровно

Почетный гражданин Путяну

Молдавский гастарбайтер Владимир Владимирович Путяну крадучись покидал место своего укрытия за насосной станцией. Пообедав нарезным батоном и кипятком (днем горячую пищу готовить запрещалось, чтобы бдительная общественность по запаху не обнаружила места обитания нелегальных уборщиков), он направлялся к самоходной поломойке фирмы «Керхер», чтобы продолжить ликвидацию грязевых потеков с колес помотавшихся по весенней распутице хозяйских машин.

В подземелье «Золотых куполов» Владимир Владимирович был старожилом: он прибыл сюда восемь лет назад, оставив в съемном домике кишиневского пригорода больную жену и двух замужних дочерей с детьми и безработными мужьями. Среди интернациональной обслуги, рассованной по подземельным углам, Владимир Владимирович имел большой авторитет и безмерное уважение. Во-первых, он был тезкой Президента-Премьера, а во-вторых, имел удостоверение почетного гражданина Нового Уренгоя. Это удостоверение его очень выручало, если Путяну вдруг выбирался в город за жрачкой. В «сельпо» у Гагика ассортимент сильно ограничен, да и цены… «Ты вышел за территорию. Тебя менты раз — и денег требуют. А ты им раз — удостоверение. А они тебе — купил ты это удостоверение у метро. А ты им раз — трудовую книжку советского образца. Мол, двадцать пять лет как один день. Они тебе респект и уважуху, извини, мол, отец. Один раз даже до рынка подвезли», — хвастался Владимир Владимирович сожителям по подземелью.

Володька завербовался на севера сразу по возвращении из армии. Сыграв быструю свадьбу с верно дожидавшейся его два года соседкой Томкой, они собрали нехитрые пожитки в клеенчатый чемоданчик и, расцеловав многочисленную родню, отбыли в загадочный Новый Уренгой. Володька сел там за привычную баранку, Тома пошла в маляры-штукатуры и двадцать пять лет красила новостройки, заработав хронический бронхит и стойкий артрит. Особых денег им скопить не удалось — жизнь на северах недешевая, да и болезненных девочек, появившихся одна за другой, требовалось вывозить каждый год в санаторий на большую землю. Жили они одной мечтой — когда-нибудь уехать и получить от государства за заслуги перед отечеством квартиру в родной теплой Молдавии, выращивать помидоры на дачном участке и давить домашнее вино. Знали бы они, что привычный советский строй полетит в тартарары, что не видать им государственной квартиры как своих прикрытых шапками ушей, удрали бы они из этого Уренгоя давным-давно. Уехать все равно пришлось, жена и дочери непрерывно надсадно кашляли, и доктора категорически рекомендовали сменить климат. Родительский дом Володьки был в то время уже густо заселен многочисленными племянниками и племянницами, да и Томкины родители могли предложить им для проживания разве что летнюю кухню.