Дом - Алекс Тарн

Старый граф одобрительно крякнул. Этот голодранец был явно не прост.

— Но острота и точность в деталях, столь свойственные французскому уму, не могут заменить глубины анализа, — продолжал Фриске. — Поверхностному французу никогда не понять причины и смысла немецкого подчинения. Возможно, именно поэтому Лютер появился здесь, а не к западу от Рейна. Немецкая лютеранская мораль основана на исполнении долга. Немец исполняет долг не потому, что в настоящем или в будущем его ожидает за это вечное блаженство. Он не делает это «за что-то». Он вообще не ожидает награды, подобно тому, как раб ожидает миску супа. Немецкое уважение к долгу, к власти, к порядку — результат нашего собственного свободного выбора. И в этом заключается истинное величие и благородство немецкой души. В определенном смысле… — Фриске насмешливо покосился на графа. — …в определенном… ээ-э… смысле немец сам себе Бог, сам себе Судья.

— Прекрасно сказано! — воскликнул Вернер, но Фриске остановил его почти повелительным жестом.

— Возвращаясь к моему несогласию с Вернером, я бы сформулировал его так: пусть даже королевское решение идет вразрез с истинным благом германского народа, мы, как настоящие немцы, обязаны уважать это решение в соответствии с его законным приоритетом. Так что, уважаемый господин Цвирнер, вашим главным заказом, при всем моем уважении к хозяину этого дома, является именно королевский.

Закончив свою речь, Фриске слегка поклонился и снова отвернулся к окну. «Ну?! Каково? — говорил устремленный на отца гордый взгляд Вернера. — Теперь-то уж ты запомнишь его имя…»

Но старый хитрец немедленно запыхтел трубкой, уходя от ответа при помощи густой дымовой завесы.

Зато Эрнст-Фридрих скептически хмыкнул.

— Покорнейше благодарю вас, господин Фриске, за великодушное позволение исполнить королевский заказ, — произнес он с нескрываемым сарказмом. — Ваши рассуждения об особенностях немецкой души небезынтересны и, возможно, даже имеют какие-то основания. Но при чем тут, проект восстановления и достройки Дома? Каким, скажите на милость, образом завершение этого грандиозного собора может идти, как вы выразились, вразрез с истинным благом германского народа?

Фриске тонко улыбнулся.

— Вы прекрасный архитектор, господин Цвирнер. Жаль, что ваш несомненный талант, вместо того, чтобы приносить пользу отечеству на славной ниве настоящего искусства, занят реанимацией образцов варварства и вырождения.

Граф фон Вюрстенберг возмущенно хлопнул себя по колену.

— Вы забываетесь, молодой человек! Как вы смеете говорить такие дерзости одному из лучших архитекторов Европы? Да вы знаете, кто перед вами стоит?

— Нет-нет, Ваше сиятельство, подождите… — остановил хозяина Эрнст-Фридрих. Щеки его пылали. — Это даже интересно. Я не слишком много понимаю в философской заумной болтовне об отличии французского ума от германского. Но последнее замечание господина Фриске относится к области, которая занимает вашего покорного слугу вот уже целых тридцать пять лет. Не соблаговолите ли объяснить, милостивый государь, что вы имеете в виду под варварством и вырождением?

— Вы принимаете мои слова слишком близко к сердцу, — спокойно отвечал Фриске, прислоняясь к стене и складывая руки на груди. — Я сожалею, что начал этот разговор. Извините, господин Цвирнер.

— Господа, господа… — примиряюще заговорил Вернер, выходя на середину комнаты. — В самом деле… незачем ссориться по пустякам. Да и разговор этот, собственно, начал я, а не Фриске… Господин Цвирнер, ради Бога, не обижайтесь. Ни у кого и в мыслях не было…

— Не было? — перебил его Цвирнер, тяжело дыша. — Как бы не так! Я слышу эти идиотские разговоры с тех самых пор, как я начал серьезно заниматься архитектурой. Я говорю «идиотские», потому что никто из этих господ-теоретиков никогда так и не смог связно объяснить мне, отчего они называют готику «варварством», а классицизм — «настоящим искусством». Кельнский Дом является величайшим достижением германского строительного гения, намного превзошедшим французские и английские образцы. Утверждая это, я знаю, о чем говорю, и могу доказать это фактами, хотя и не уверен, что кто-нибудь здесь сможет понять мою профессиональную лексику.

— Эрни, голубчик, — неловко промолвил старый граф. — Ну что вы, что вы… Вернер, господин Фриске, немедленно извинитесь.

— С удовольствием, — с иронической безропотностью произнес Фриске, кланяясь ненамного глубже прежнего. — Я, между прочим, уже извинился перед господином Цвирнером, но готов повторить свои извинения столько раз, сколько понадобится.

— Ну уж нет! — Эрнст-Фридрих сделал решительный жест, словно отметая все возможные возражения. — Все-таки, если позволите, я хотел бы получить объяснения. Сдается мне, что на этот раз передо мной стоит человек, умеющий формулировать… по крайней мере, там, где это касается ни к чему не обязывающей болтовни. Кто знает, возможно, способности господина Фриске простираются и на более конкретные предметы?

Граф огорченно покачал головой, Вернер ответил ему столь же расстроенным взглядом. Никто из хозяев не ожидал, что разговор зайдет настолько далеко. На лице у Фриске застыла неопределенная улыбка.

— Вы зря стараетесь меня оскорбить, господин Цвирнер, — сказал он. — Я гожусь вам в сыновья и, поверьте, отношусь с глубочайшим почтением к вашему архитектурному таланту. Видимо, сам того не желая, я наступил на вашу больную мозоль. Это случается, но судите сами, есть ли в том моя вина?

— Конечно, дядя Эрнст! — горячо воскликнул Вернер. — Фриске и мухи не обидит.

— А чтобы доказать, что за моими словами кроется истинное убеждение, а вовсе не стремление оскорбить, — продолжил Фриске, — я теперь просто обязан объяснить вам свою позицию. Готовы ли вы выслушать меня?

Цвирнер отчужденно кивнул. Он уже немного успокоился.

— Итак… — Фриске поднял палец. — Отчего я считаю готику вырождением? Скажите мне, господа: разве не напрямую связано возникновение этого архитектурного стиля с самыми темными страницами в истории христианства? Разве не отмечены те годы непрекращающимся стремлением простых верующих вывести религию из-под пяты поразившего ее иудейского влияния? Католический Рим объявлял эти народные движения ересью; одни за другими гибли на кострах альбигойцы, беггарды, фратичелли, флагелланты… Они гибли, но их жертва не прошла даром. Настоящее христианство накапливало силу, покуда Мартин Лютер не решил окончательно исход этой борьбы. Сейчас, в свете последних исследований об арийском происхождении германцев, суть этой борьбы стала намного яснее, чем тогда. Сейчас, когда мы повторяем вслед за великим Вагнером, что христианство было лишь ответвлением благородного буддизма, мы можем доказать это с фактами в руках. Но тогда… что могли противопоставить тогда несчастные флагелланты мощной машине еврействующего папства? Только свою интуицию, только голос своей арийской крови, взывающей к свободе из глубины артерий, изо всех своих сил отторгающей темное и чуждое еврейское начало!

— Эк куда хватил! — фыркнул граф. — Во-первых, господин Фриске, советую вам не забывать, что хозяин этого дома — добрый католик. Как бы вам, с вашим острым язычком, не порезать заодно и меня. А во-вторых, еврействующее папство — это уж совсем нонсенс!

— Нонсенс? — переспросил Фриске. — Отнюдь. Папы и архиепископы постоянно защищали евреев, еще со времен гностиков. Это исторический факт, который невозможно оспаривать. Но вернемся к готике. Что могло противопоставить папство тому неудержимому низовому стремлению к другой религии, простой и ясной, возвращающей в центр мироздания самого человека, его душу, его долг и добродетель? Что? — он выдержал многозначительную паузу. — Храмы! Латинское схоластическое богослужение и храмы — огромные, подавляющие, утверждающие господство непонятного, невидимого, еврейского Бога. Небесный Иерусалим!

Фриске сморщился, как от зубной боли.

— Это была самая длинная европейская война, война за истинное христианство. С одной стороны — добрые христиане с арийской кровью и верой в Христа и в свою правду; с другой — папство со своей готикой, своим еврейским Богом и своими евреями. Если уж мы говорим о Доме… посмотрите: когда было начато строительство?

— В тысяча двести сорок восьмом году, — глухо ответил Цвирнер.

— Вот именно! — подхватил Фриске. — Середина тринадцатого века, время расцвета евреев в Кельне! А когда оно было практически прекращено? Через сто лет, после того, как всех евреев Кельна ликвидировали во время чумы! Разве не так, господин Цвирнер?

— Так.

— Вот видите! Но это живучий народец… как ни режь, ему все нипочем. Трудно себе представить, но они вернулись в город! А вместе с ними вернулось и строительство — ни шатко ни валко, но оно продолжалось! А теперь скажите нам, дорогой господин Цвирнер, когда стройка прекратилась окончательно?